Ледовый поход Балтийского флота. Кораблекрушение в море революции

Командование флота приняло меры по борьбе с паникой. Так, 4 апреля А. М. Щастный приказывает «для прекращения дезорганизованной стрельбы в районе расположения судов флота в Гельсингфорсе… сдать на судах все револьверные и ружейные патроны, а также орудийные унитарные патроны и заряды в судовые погреба»^[254]. Для борьбы с самовольным уходом с кораблей было запрещено удовлетворять уезжающих «как всякими видами денежного довольствия, так и обмундированием, включая также и выдачу литеров на проезд по железным дорогам»

^[255]. Г. К. Граф в своих мемуарах не мог не выпустить в советское руководство «парфянскую стрелу», отметив, что «инструкции Москвы были все время двусмысленны и сбивчивы: то они говорили о переводе флота в Кронштадт, то об оставлении в Гельсингфорсе, а то – о подготовке к уничтожению. Это наводило на мысль, что на советское правительство кем-то оказывается давление»^[256]

. Г. К. Граф был не единственным, кто об этом писал. В. А. Белли вспоминал: «Мне говорил лично А. М. Щастный о существовании двух противоречивых приказаний. В. И. Ленин приказывал флот увести в Кронштадт и Петроград, а Л. Д. Троцкий отдал приказание флот оставить в Гельсингфорсе как источник поддержки финляндских революционных сил, то есть красной Финляндии. Я сам этих документов не видел и говорю лишь со слов А. М. Щастного»^[257]. В. А. Белли искал доказательства наличия противоречивых инструкций и приводил следующий аргумент в пользу их существования: «Если бы не существовало два фактически противоречивых приказаний Ленина и Троцкого об оставлении флота в Финляндии или об его уходе, то А. М. Щастный не мог бы сообщить о них на собрании Совета флагманов и Совета комиссаров… Я был участником этого совещания и потому знаю, что было единодушно высказано пожелание флот из финляндских вод увести, о чем был подписан соответствующий протокол. Так было положено принципиальное начало для Ледового перехода»

^[258].

При добросовестном анализе документов в контексте обстановки ощущения «сбивчивости и противоречивости» инструкций не возникает. Нам также не известно никаких распоряжений В. И. Ленина, отданных непосредственно флоту в феврале – апреле 1918 г. Сама по себе концепция противопоставления «хороших» приказаний В. И. Ленина «плохим» распоряжениям Л. Д. Троцкого возникла значительно позднее, во второй половине 20-х гг., после того как Л. Д. Троцкий стал, по остроумному выражению его биографа И. Дойчера, из «вооруженного пророка» «разоруженным пророком», а вскоре и «изгнанным пророком»^[259]

.

Вероятно, и Г. К. Граф, и В. А. Белли передают слухи и домыслы, когда каждый из офицеров «мнил себя стратегом» и не скупился на глобальные выводы и глубокие умозаключения, фактически не владея ситуацией. Слова В. А. Белли о том, что он услышал о противоречивости инструкций от А. М. Щастного, наводят на мысль, что последний систематически обрабатывал свое окружение, дискредитируя центральные органы Советской власти. Далее мы еще приведем примеры его деятельности на этом поприще.

Что касается принятия решения о Ледовом походе на Совете флагманов, то оно могло лишь подтвердить уже фактически проводившиеся мероприятия, поскольку Совет флагманов начал действовать лишь в 20-х числах марта, тогда как первый эшелон кораблей ушел из Гельсингфорса раньше. Несомненно, в Совете флагманов могли обсуждаться вопросы, связанные с походом. Нельзя исключать и того, что А. М. Щастный, пользуясь Советом флагманов как прикрытием, решил на всякий случай подкрепить решение об уходе из Гельсингфорса еще и постановлением этого органа.

5 апреля 1918 г. под руководством А. М. Щастного проходит заключение Гангэудского соглашения с немцами. Соглашение предусматривало передачу немцам в неповрежденном виде береговых сооружений, сохранение на русских кораблях в зоне немецкой оккупации только небольших охранных команд, снятие замков и прицелов с орудий на этих кораблях. Охранные команды немцы обещали со временем отправить в Россию. Заметим, что формально в соглашении не содержалось обязательства немцев передать остающиеся корабли России, но в то же время подразумевалось, что они не будут немедленно захвачены немцами – на кораблях сохранялся «русский военный флаг». С немецкой стороны соглашение подписал командующей немецким отрядом в финских водах контр-адмирал Хуго Карл Август Мойрер (1869–1960). В русских источниках он именуется то Мейрером, то Маурером. Судьба сыграла с ним злую шутку. Если 5 апреля немецкий адмирал подписывал нечто вроде капитуляции русского Балтийского флота, то спустя полгода он был назначен уполномоченным немецкого морского командования по уточнению условий капитуляции немецкого флота перед англичанами^[260].