– Какой умный взгляд у нашей обезьянки! – шепнул Роберт Дэнфорт жене.
– Никогда раньше не видела у детей такого взгляда, – ответила Энни, по праву любуясь своим малышом с куда большей радостью, чем изящной бабочкой. – Наш карапуз понимает эту тайну гораздо лучше, чем мы.
А бабочка, как и ее создатель, словно почувствовала в ребенке нечто враждебное и принялась то искриться, то снова меркнуть. В конце концов, она вспорхнула с ручки ребенка таким легким движением, что казалось, будто она поднимается вверх без малейшего усилия, словно бы вложенный в нее мастером высокий дух, помимо ее воли, возносил бабочку ввысь. Не будь на ее пути препятствия, она взлетела бы к небу и стала бессмертной. Однако сияние засверкало под потолком, тонкие крылышки забились о преграду, и пара искр, словно частички звездной пыли, медленно опустились и остались тлеть на ковре. Затем, помахивая крыльями, бабочка устремилась вниз, но вместо того, чтобы вернуться к ребенку, направилась к руке мастера.
– Нет! Нет! – торопливо пробормотал Оуэн Уорленд, словно творение его рук могло понять и его слова. – Ты ушла из сердца создавшего тебя. Возврата тебе нет.
Излучая неровное сияние, бабочка нерешительно, словно с чем-то борясь, повернула к ребенку, собираясь сесть на его пальчик. Но когда она на мгновение зависла в воздухе, пухлый карапуз с дедовским хитрым и смекалистым выражением на лице резко вытянул ручку, поймал дивное насекомое и сжал его в ладошке. Энни завизжала. Старый Питер Ховенден разразился холодным презрительным смехом. Кузнец не без труда разжал кулачок ребенка и увидел на ладошке кучку сверкающих обломков, в которых навсегда исчезла тайна красоты. Что же до Оуэна Уорленда, он спокойно взирал на то, что казалось крахом трудов всей его жизни, но окончательным крахом все-таки не было. Он поймал бабочку, однако не эту, а совсем другую. Когда мастер достигает высот, достаточных для того, чтобы постичь красоту, чей символ он сделал доступным чувствам смертных, символ этот теряет ценность в глазах художника, в то время как дух его познаёт радость от созерцания окружающего мира.
Однажды – и не имеет особого значения, в прошлом или в будущем, – мир столь отяготился скопившимся в нем хламом, что его обитатели решили избавиться от мусора путем его сожжения в огромном костре. Место было определено по рекомендациям страховых компаний, и поскольку находилось в самом центре земного шара, то располагалось оно на бескрайних просторах западных прерий, где пламя не угрожало бы человеческому жилью и где огромное количество зрителей могло бы беспрепятственно понаблюдать за этим зрелищем. Имея склонность к подобного рода мероприятиям, а также полагая, что возжигание костра сможет высветить потаенные глубины нравственности, я отправился в путь, дабы присутствовать при этом событии. По приезде я обнаружил, что огонь уже стали разводить, хотя кипа предназначенного для сожжения мусора была сравнительно невелика. Посреди бескрайней равнины в сумерках мерцали первые искры, напоминающие одинокие звезды на небосводе, и никто не подозревал, в какое пожарище им суждено превратиться. Однако с каждой минутой людей становилось все больше. Они шли пешком, женщины придерживали концы полных мусора фартуков, люди ехали верхом, катили тачки, тряслись в телегах и в других повозках, больших и малых, двигались из ближайших окрестностей и издалека, нагруженные предметами, которые сочли годными лишь на то, чтобы их сжечь.
– А что же использовали для растопки? – спросил я у стоявшего рядом человека, поскольку мне захотелось вникнуть в суть происходящего от начала до конца.
Тот, к кому я обратился, довольно мрачный мужчина лет пятидесяти, явно прибыл сюда понаблюдать за этим зрелищем. Он сразу поразил меня как человек, определивший для себя истинные жизненные ценности, а потому проявлявший небольшой личный интерес к тому, как к ним относится окружающий мир. Прежде чем ответить, он в отблесках разгоравшегося пожара внимательно рассмотрел мое лицо.
– О, самые сухие вещи, – проговорил он, – особенно подходящие для этой цели, на самом деле вчерашние газеты, журналы за прошлый месяц и прошлогоднюю листву. А вот и древний хлам, от которого костер разгорится, как от пригоршни стружек.