Легенды крови и времени

– Шевалье, мы должны приносить жертвы во имя свободы. Каждый из нас, сообразно занимаемому положению. – Джон Адамс, как и Эттвайн, был остер на язык и столь же вспыльчив.

– В здании, принадлежащем одиноким братьям, разместилось четыреста больных и раненых солдат. – От гнева лицо Эттвайна приобрело красно-коричневый оттенок. – Вы забрали для своих нужд наши телеги и крытые повозки. Вы едите пищу с нашего стола. Что еще мы должны делать?

Разговор происходил на углу Мейн-стрит и Чёрч-стрит. Доктор Отто произнес что-то по-немецки. Одна женщина прыснула со смеху, но тут же сделала вид, что закашлялась. Губы де Клермона тоже тронула улыбка.

Чем больше времени проводил Маркус в обществе Лафайета, тем больше восхищался шевалье де Клермоном. Казалось, не существовало языка, которого бы не знал этот человек. Помимо французского, шевалье прекрасно говорил на английском, латыни, немецком и голландском. Де Клермон умел все: от обращения с лошадьми и осмотра ран до дипломатических переговоров. Присущая ему спокойная властность никогда еще не была так остро нужна, как в данный момент.

– Нельзя переселить стольких женщин в другие места, мистер Адамс. Не забывайте, многие из них весьма преклонного возраста. – Де Клермон говорил так, будто решение целиком зависело от него, а не от доктора Отто, других врачей и членов конгресса. – Мы должны найти иной способ разместить больных и раненых.

– Доставлять неудобство дамам – отнюдь не по-рыцарски, мистер Адамс, – сказал маркиз де Лафайет.

Он сидел в кресле на колесах, прозванном им La Brouette[15]. Шевалье соорудил это кресло из обыкновенного стула, найденного в доме одиноких братьев, когда понадобилось переместить маркиза. Прежде Лафайет занимал комнатку на постоялом дворе «Сан инн». Де Клермон прописал маркизу отдых и хорошее питание. То и другое было невозможно найти на постоялом дворе, где обосновались члены конгресса и их многочисленные курьеры. Однако шевалье быстро нашел неподалеку прекрасное место, где маркиз мог поправляться и восстанавливать силы. Это был дом семьи Бёкель. Нашел он и опытных сиделок в лице миссис Бёкель и ее дочери Лизель. Когда в La Brouette не было надобности, кресло стояло в гостиной у камина, где принимало больше посетителей, чем сам Лафайет.

– Рыцарство умерло, сэр! – заявил Адамс.

– Пока Жиль дышит, оно живет, – негромко возразил де Клермон.

– Мы ведем войну, чтобы ослабить тиски традиций, а не ради нашего дальнейшего порабощения, – невозмутимо парировал Адамс. – И если моравская община Бетлехема не хочет сражаться бок о бок с нами, они должны иными способами доказать свою верность нашим идеалам.

– Но защищать этих женщин – наш долг. Представьте на их месте вашу дорогую жену, мистер Адамс, или мою Адриенну.

Сама мысль об этом заставила Лафайета побледнеть. Он каждый день писал своей далекой супруге, которая в неполные восемнадцать лет уже была матерью двоих детей.

– Если бы ее попросили, миссис Адамс без колебаний приняла бы четыре тысячи раненых солдат! – Адамс, как и Эттвайн, не любил возражений.

Мистер Хэнкок, у которого, как поговаривали, тоже была жена с характером, с сомнением поглядывал на Адамса.

– Позвольте мне сказать, – вмешался доктор Отто. – Не лучше ли будет для врачей, если сосредоточить солдат в одном месте? Мы и так уже растянулись слишком далеко и вынуждены совершать поездки за всем необходимым. Быть может, нам в садах поставить палатки для выздоравливающих пациентов? Пусть дышат свежим воздухом, подальше от распространяющейся заразы.

– Заразы? – переспросил кто-то с характерным выговором южанина. – Надеюсь, это не оспа.

– Нет, сэр, – поспешил ответить доктор Отто. – Зимние приказы генерала уберегли нас от такой участи. Но что касается тифа… – Он осекся, не договорив.

Члены конгресса беспокойно смотрели друг на друга. Эттвайн и де Клермон многозначительно переглянулись.

– Такие заболевания угрожают здоровью всей общины, – сказал де Клермон. – И конечно, никто из братьев и сестер не должен пострадать. Особенно если они не соприкасаются с солдатами. Но есть и те, кто добровольно взялся помогать больным. Сын брата Эттвайна ухаживает за солдатами, рискуя жизнью. Можно ли назвать большее проявление патриотизма, чем подвергнуть риску собственного сына?

Маркус внимательно смотрел на парня, стоящего рядом. Эттвайн-младший, тоже Иоганн, но называвший себя Джоном, был намного дружелюбнее отца, однако внешне целиком его напоминал. Такой же вздернутый нос и широко посаженные глаза. Хотя Джон был умелым санитаром, Маркус подозревал, что отец определил его в госпиталь с другой целью: следить, чтобы здание не пострадало от присутствия солдат.

– Предлагаю отправиться на наш постоялый двор и продолжить обсуждения там, – сказал Хэнкок.

– Смотрю, ты умеешь держать в руках не только ланцет, но и мотыгу, – сказал Джон Эттвайн.

Маркус поднял голову. Они работали на склоне холма, обращенного в сторону реки. Готовили место под палатки. Брат Экхарт, аптекарь общины, велел им собрать все мало-мальски полезные лекарственные травы, пока солдаты не истопчут здешний сад.