Легко видеть

Произошло и еще одно знаменательное пересечение линий Пушкина и Дантеса. Дочь Дантеса и Екатерины Гончаровой совершенно непредвиденным образом (видимо, исключительно волей Небес) полюбила Пушкина и все, что с ним связано, и возненавидела его убийцу – своего отца – Дантеса. Он ей этого не простил и безжалостно поместил в сумасшедший дом, обвинив в ненормальной любви к умершему родственнику. Так что были и весьма отдаленные последствия у этой истории – не только те, о которых принято часто говорить. Что бы ни делали люди, руководствуясь своей любовью, симпатией или ненавистью, в итоге выходило совсем не то, что они могли ожидать, совсем не то. Чего, например, стоили общие внуки у царя и его камер-юнкера? Да Пушкин со смеху бы помер, если бы при жизни узнал об этом! А вот царь уже вряд ли бы посмеялся. Для него это был совсем неприятный сюрприз. И если он получил основания считать себя мужчиной, добившимся вожделенной цели и потому могущим с усмешкой думать о Пушкине, в свое время смеявшимся над ним, скакавшим верхом по набережной Фонтанки перед домом Пушкиных туда и сюда, чтобы увидеть Натали хотя бы в окне – так ему этого хотелось – то когда его сын и дочь Пушкина «схлестнулись в любви», то есть в мезальянсе, то венценосца это никак не устраивало, но особенно из-за того, что он, царь, ничего не смог поделать против этого.

Много уроков можно было извлечь из историй, связанных с именем и особенно с гибелью Александра Сергеевича. Любвеобильный гений секса, поэзии и прозы, он горазд был на что угодно – на возвышенное и достойное, заслуживающее самого высокого восхищения и уважения, почитания и любви, и рядом с этим в нем не менее определенно проявлялся человек, способный на поступки совсем другого сорта. «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно погружен…» Что это доказывало? Только то, как трудно все время быть достойным своего высшего дара и даже как трудно постоянно этого хотеть. Бремя собственных трудов, приводящих к высшим достижениям, таково, что после них обязательно приходит желание спуститься с высот, расслабиться как обычному смертному, дожидаясь нового прилива вдохновения и сил, и в этот период ничем особенным не отличаться от окружающих. Как альпинист не способен все время находиться и работать на вершинах и гребнях и должен сильно терять высоту, чтобы восстановиться и запастись всем необходимым, так и всякий лидер в своем деле вынужден совершать возвратные движения от идеала. Такова уж участь любого смертного, даже если он кое- в чем изобильно творит бессмертное и нетленное.

Почему Пушкин не довольствовался славой творца и заботился о поддержании репутации сердцееда, ловеласа и удачливого любовника не меньше, а даже больше, чем о своем реноме писателя и поэта? Ведь он же мог утверждать себя в сексе, и вовсе ничего никому не рассказывая! Неужели важней было, чтобы знали, что он сделал, чем просто сделать это для себя и для дам – для их – и только их – совместного удовольствия? Пожалуй, данную особенность Пушкина понять было труднее всего. Разглашение интимных достижений, конечно, содержит в себе нечто, приносящее удовольствие, хотя и сомнительного свойства – прежде всего потому что оно могло нанести ущерб репутации и положению его возлюбленных и сексуальных партнерш, за что и самому можно было поплатиться. А что, если создание опасных ситуаций настолько обостряло удовольствие, что Пушкин сознательно не держал свой рот на замке, но изливал истории своих альковных побед исключительно в художественной форме? Пожалуй, такое тоже могло быть у великого Пушкина – так же, как и у вполне безнравственного в сексуальной сфере Дантеса. Жаль, но именно это ставило их, при всем различии значимости каждого, на одну доску, на которой, собственно, и состоялась дуэль – сперва в виде соревнования за обладание сестрами Гончаровыми, потом – у барьера на Черной Речке.