Легко видеть

Впрочем, хвастали тем же самым и люди поважнее и постарше. Например, даже такой человек, как фельдмаршал князь Кутузов, вполне пожилой человек в канун Отечественной войны 1812 года. И кому он хвастал? Собственной дочери – той самой Лизе Голенькой, с которой имел дело Пушкин! Михаил читал его опубликованное письмо. Там Михаил Илларионович описывал свой отъезд на Дунайский театр из Вильны и свое прощание с двумя любовницами, одна из которых «улила ему грудь слезами» в городе, а другая за заставой. Первой была госпожа Беннигсен – жена генерала, другого героя Отечественной войны, второй – также поименованная особа. Фельдмаршала ничуть не смущало, что его конфиденткой является не приятель-мужчина и даже не приятельница, а дочь, ближайший член его семьи, которой он докладывает об изменах ее матери. Вывод, конечно, напрашивался один – дочь была единомышленницей отца в этом деле и ничего достойного осуждения в отцовском поведении не находила. Кстати, у Пушкина имелись нестандартные представления о нравственности и безнравственности. Достаточно вспомнить его рассказ о ночи любви с Долли Фикельмон, когда он сумел спрятаться во время бала в ее спальне, а затем трудился там до утра, пропустив время безопасного ухода, а ведь уходить от любовницы предстояло через спальню ее мужа, австрийского посла. Муж, правда, спал, но зато уже бодрствовал его камердинер, и Пушкин проходя мимо него, дал за молчание 10000 рублей – колоссальные деньги, которых так не хватало ему самому (или ему их для этого дала сама красавица Долли?). Спрашивается, зачем было так дорого платить за сохранение тайны – и почти тут же разглашать её в другом кругу? До той ночи у Долли была безупречная репутация верной жены, и человеку чести надлежало скрывать ее измену мужу ото всех. Пушкин же открыл это некоторым избранным, которые со временем эту тайну сообщили другим. Нравственно поступил в этом случае Александр Сергеевич? Видимо, нет. Но сам он, видимо, так не считал.

А вот в другом случае он занял весьма отличающуюся позицию. У него есть рассуждения о безнравственности (так и сказано – о безнравственности) одного мужа. Это был военный, не названный им по имени, но ставший известным тем, что, услышав однажды пушечную пальбу в лагере, поинтересовался, чем она вызвана. Ему сказали, что это Потемкин приказал устроить салют в честь прибытия своей любовницы – жены этого военного. В свою очередь муж заметил, стоило ли из-за этого такой шум поднимать. Так вот, именно этого мужа, публично признавшего измену жены и безразличного к поруганию чести семьи в глазах посторонних людей, Пушкин и считал человеком безнравственным.

Оглашение в кругу друзей сведений, порочивших Долли Фикельмон в глазах светского общества, Пушкин неблаговидным поступком не считал, так же как и поступок Потемкина, устроившего пушечный салют по поводу прибытия в военный лагерь своей любовницы, муж которой находился тут же. Что же тогда породило возмущение Пушкина? Безразличие мужа к огласке семейного неприличия! Вот в чем, оказывается суть Пушкинского представления о нравственности: муж обязан давать отпор распространителям порочащей честь семьи информации, если утечки не удалось предотвратить; но совершение собственно порочных поступков без огласки он особым или непростительным грехом, в том числе и своим собственным, отнюдь не считал. Получалось, что сам человек, по его мнению, может делать что хочет, и никакой морали до этого никакого дела нет, но вот когда чужие глаза, уши и языки начинают заниматься этим, «нравственное лицо» должно дать этому постороннему мнению и вниманию отпор, пролив свою или чужую кровь. Именно это он и совершил в конце своей жизни. Заставив Дантеса жениться на свояченице Екатерине, он считал, что «закрыл» скандальный инцидент и опроверг слухи, порочащие честь его жены и его собственную. Но когда Дантес дал знать не только Пушкину, но наверняка и еще кому-то из светских приятелей о романе с Александриной, Пушкин послал абсолютно оскорбительное письмо Генкеру, после чего получил вызов от Дантеса. Кровь пролилась – главным образом Пушкинская. Он мог умереть после этого в сознании исполненного долга, считая себя нравственным человеком почитай что с любой стороны. Неизвестно, правда, был ли он вполне спокоен, представ перед Богом, отвечая насчет нравственности того, что он успел совершить. У Михаила на этот счет были большие сомнения…

Почти всякий человек, не только гениальный Пушкин – с одной стороны, и серость, заурядность – с другой, одинаково стремились сделать секс ареной своего жизнеутверждения – лучше бы, конечно, по любви, но в ее отсутствии – хотя бы просто потому, что ничто другое не способно так примирять с угнетающей действительностью, как это простое, но воодушевляющее дело. А уж украсить любовь, доведя её до экстаза, кроме секса не могло ничто. Наверное, Сам Создатель специально пожелал сделать это монотонное (при всем множестве способов) занятие ненадоедающим – в отличие от всех других.