Лента длиною в эпоху. Шедевры советского кино

Но начальники советского государственного кинематографа требуют вовсе не слез по несчастным, а прославления героя-победителя. По приказу из Москвы в тематический план Ленинградской фабрики включена картина о революционере-подпольщике («о работе большевистской партии в подполье в период реакции после поражения русской революции 1905 года», как говорится в документах из архива «Ленфильма»). В журнале «Советское кино» за 1933 год помещены отрывки из сценария «Большевик» – первого варианта «Юности Максима». 16 апреля 1934 года фильм запускается в производство и в ноябре того же года успешно завершается.

Борис Чирков с его обыкновенной внешностью и обаятельной улыбкой – идеально найденный исполнитель роли Максима

Итак, интеллектуал Козинцев, уже не приезжий юноша-киевлянин, а великолепно адаптировавшийся в кругу экс-столичной элиты молодой кинематографист, и не менее блестящий молодой Трауберг ставят на киностудии «Ленфильм» трилогию о профессиональном партийце, первом «наркоме» – министре революционного правительства. Тема – абсолютно чужая, материал – незнакомый, пролетарии – далеки.

Добровольный выбор или принуждение?

Сегодня нам трудно проникнуть в психологию интеллигента той эпохи. Достоверные письменные свидетельства крайне скудны. Террор набирал темп, и письма, дневники уничтожали. Могло ли быть иначе, если, скажем, вчерашний герой революции, орденоносец и сподвижник Ленина, сегодня объявлялся врагом народа и японским шпионом, если было известно, что ваш друг способен донести на вас? Куда уже дальше ходить, когда главный покровитель Ленинградской киностудии и вдохновитель замысла трилогии о большевике, председатель Комитета по делам кино Борис Шумяцкий (1886–1937), сам из старых коммунистов-подпольщиков, человек с героической биографией, можно сказать, один из прототипов Максима, не дожил до окончания съемок второй и третьей серий, был «разоблачен» как «враг народа», арестован и расстрелян! Неудивительно, что документация «Ленфильма» 1930-х противоречива, неполна.

Нет сомнения, что трилогия о Максиме, и особенно первая ее часть – «Юность», сделана с любовью к герою. Образ долго формируется. В первом варианте сценария это очкастый, чуть комичный, тихий рабочий. Грамотный, книжник, непьющий, белая ворона в рабочей слободе. Он живет своей замкнутой жизнью в стороне от событий до тех пор, пока сама эпоха не «вталкивает» его, как пружину, в революционную борьбу.

Человек преображается. Он – пропагандист, агитатор, курьер нарождающейся революции. Тюрьма. Сибирь. Встреча с Лениным в Париже или Праге… Октябрь 1917-го. Он один из тех, кто по приказу Ленина захватывает Государственную думу, арестовывает министров и объявляет диван в штабе революции – Смольном институте «Народным комиссариатом труда». Играть этого героя должен был Эраст Гарин, великолепный актер-эксцентрик, ученик Вс. Мейерхольда.

Биограф фэксов Е.С. Добин сообщает еще об одном намечавшемся и отпавшем варианте, в случае которого центральную роль должен был играть выдающийся артист и главный режиссер Государственного еврейского театра в Москве Соломон Михоэлс: «Герой, начавший свою жизнь в одном из нищих грязных местечек Западного края, после Октябрьской революции превращался в знаменитого советского дипломата.

…Сюжет был в какой-то мере навеян биографией Максима Максимовича Литвинова, подпольщика, агента ленинской "Искры", ставшего впоследствии "наркоминделом". Козинцеву и Траубергу импонировали парадоксальность биографии, ее необычайность, неожиданность поворотов. Однако к тому времени уже ушли в прошлое фэксы с их пристрастием к исключительному. Мастера острого и оригинального рисунка, Козинцев и Трауберг решили поставить фильм о рядовом пареньке с рабочей окраины. В наследство от неосуществленного замысла осталось имя Максим».

После демонстрации Максим оказывается в одиночной камере тюрьмы

В мемуарах старых большевиков, письмах, фотографиях и прочих свидетельствах подпольной борьбы режиссеры ловили сочетания настоящего героизма, необычности, легендарности подвигов и – одновременно – простоты, прозаичности поведения людей в исключительных условиях. Искали юмора, яркости, занимательности подпольных приключений. И была для того пища: прокламации, спрятанные в пеленках новорожденного младенца, шрифт для большевистской типографии, утопленный в кувшине с молоком, – все это атрибуты партийно-революционной эпопеи, какой она представлена в воспоминаниях, очень популярных в первые советские послереволюционные десятилетия. Возник образ веселого героя, напоминавшего Тиля Уленшпигеля, этого бессмертного барабанщика революции, но не на полях Фландрии, а на окраине российской столицы начала XX века.