Лев Бакст, портрет художника в образе еврея

Сохранившиеся письма Бакста друзьям из Парижа говорят о том, до какой степени был он озабочен в тот переломный для него период тем, чтобы сохранить серьезность своего искусства. Это отношение к искусству явно было связано для него с нравственным идеалом: «Начать с того, что я делаю? Пожалуй: работаю свою картину „встречу“, пишу для нее массу этюдов и рисунков. Каждую фигуру – особый этюд и рисунок, руки и головы отдельно. Адская работа, но страшно увлекательная и подымающая дух: чувствуешь себя добродетельным… ‹…› Становишься, право, порядочным, когда много и честно работаешь, никто так часто не лжет и не мошенничает перед природой, как художник; пора отрезвиться…»[235]

. В этих словах нельзя не прочитать символа веры Бакста. Несмотря на его неприятие интеллигентски-разночинской среды и ее подхода к искусству, несмотря на дальнейшее постоянное сотрудничество с символистски-декадентским крылом в искусстве начала прошлого века, провозгласившим разрыв между эстетикой и нравственностью, такое требовательное, одновременно моральное и содержательное, отношение к искусству как служению чему-то высшему, чем само искусство, никогда у Бакста не исчезало, а только принимало в каждый период новое обличье под влиянием новых идей.

В те прожитые в Париже годы, особенно вначале, он чувствовал себя вырвавшимся из «паучьих» лап Бенкендорфа, освободившимся от того, что в письмах он называл «зихелевщиной», имея в виду салонно-слащавое псевдоориенталистское искусство Натанаэля Зихеля. Таким Зихелем он ни за что не хотел бы стать. Истинное искусство воплощалось для него в тех произведениях, которые он изучал в ту пору в Лувре, в «чудовищно-прекрасной и свободной ширине манеры Рембрандта, Веласкеса, Рубенса, Руссо, Милле, Менцеля»[236]

. Такое искусство, писал Бакст, «имеет в себе много от Бога, и через искусство мы приближаемся к нему»[237]

.

Жестокая первая любовь

Одной из тем этого успешного, но неудачного начала самостоятельной жизни Бакста была, как мы уже сказали, его связь с французской актрисой. Любовь в жизни Бакста играла важную роль. Важных женщин было у него немного; строго говоря, две: Марсель Жоссе и Любовь Павловна Третьякова-Гриценко. Оба романа стали поворотными в его судьбе. Первый превратил его в парижанина и даже в некотором роде во француза; второй – в христианина, а затем из христианина снова в иудея.