Лирика 30-х годов

Володя!   Послушай!      Довольно шуток!Опомнись,   вставай,      пойдем!Всего ведь как несколько   куцых сутокты звал меня   в свой дом.Лежит   маяка подрытым подножьем,на толпы   себя разрядив      и помножив;бесценных слов   транжира и мот,молчит,   тишину за выстрелом тиша[23];но я   и сквозь дебри      мрачнейших немотголос,   меня сотрясающий,      слышу.Крупны,   тяжелы,      солоны на вкусраздельных слов   отборные зерна,и я   прорастить их      слезами пекусьи чувствую —   плакать теперь      не позорно.От гроба   в страхе      не убегу:реальный,   поэтусторонний,я сберегу   их гул      в мозгу,что им   навеки заронен.«Мой дом теперь   не там, на Лубянском,и не в переулке   Гендриковом;довольно   тревожиться      и улыбатьсяи слыть   игроком      и ветреником.Мой дом теперь —   далеко и близко,подножная пыль   и зазвездная даль;

ты можешь   с ресницы его обрызгатьи все-таки —   никогда не увидать».Сказал,   и — гул ли оркестра замолкили губы —   чугун —      на замок.Владимир Владимирович,   прости — не пойму,от горя —   мышление туго.Не прячься от нас   в гробовую кайму,дай адрес   семье      и другу.Но длится тишь   бездонных пустот,и брови крыло   недвижимо.И слышу:   крепче во мне растетупор   бессмертного выжима.«Слушай!   Я лягу тебе на плечовсей косной   тяжестью гроба,и, если плечо твое   живо еще,смотри   и слушай в оба.Утри глаза   и узнать сумейродные черты   моих семей.Они везде,   где труд и учет,куда б ни шагнул,   ни пошел ты.Мой кровный тот —   чья воля течетне в шлюз   лихорадки желтой.Ко мне теперь   вся земля приближена,я землю   держу за края.И где б ни виднелась   рабья хижина,она —   родная,      моя.Я ночь бужу,   молчанье нарушив,коверкая   стран слова;я ей ору:

   берись за оружье,пора, поднимайся,   вставай!Переселясь   в просторы истории,перешагнув   за жизни межу,не славы забочусь   о выспреннем вздоре я, —дыханьем миллионов   дышу и грежу.Я так свои глаза   расширил,что ихдаже облако   не заслонит,чтоб чуяли   щелки, заплывшие в жире,что зоркостью   я     знаменит.Я слышу, —   с моих стихотворных орбиткрепчает   плечо твое хрупкое:ты в каждую мелочь   нашей борьбывглядись,   не забыв про крупное.Пусть будет тебе   дорога одна —где резкой ясности   истина,что всем   пролетарским подошвам     роднаи неповторимая   единственно.Спеши на нее   и крепче держисьвплотную с теми,   чье право на жизнь.Еврей ли,   китаец ли,      негр ли,         русский ли, —взглянув на него,   не бочись,      не лукавь.Лишь там оправданье,   где прочны мускулыв накрепко сжатых   в работе руках.Если же ты,   Асеев Колька,которого я   любил и жалел,отступишь хоть эстолько,   хоть полстолько,очутишься

   в межпереходном жулье;если попробуешь   умещаться,жизни, похлебку   кое-как дохлебав,под мраморной задницей   мещанства,на их   доходных в меру      хлебах:если ослабнешь   хотя б немножко,сдашь,   заюлишь,      отшатнешься назад, —погибнешь,   свернувшись,      как мелкая мошка,в моих —   рабочих      всесветных глазах.Мне и за гробом   придется драться,мне и из праха   придется крыть:вот они —   некоторые      в демонстрациимедленно   проявляют прыть.Их с места   сорвал      всеобщий поток,понес   из подкорья рачьего;они спешат   подвести мне итог,чтоб вновь   назад поворачивать.То ли в радости,   то ли в печалипанихиду   по мне отзвонив,обо мне, —   как при жизни молчали,так и по смерти   оглохнут они.За ихней тенью,   копя плевки, —и, что   всего отвратительней, —на взгляд простецкий,   правы и ловки —двудушья   тайных вредителей.Не дай им   урну мою      оплюнуть,зови товарищей   смело и громко.

Бригада, в цепи!   На помощь, юность!Дорогу   ко мне      моему потомку!Что же касается   до этого выстрела, —молчу,   но молчаньем      прошу об одном:хочу,чтоб река революции   выстиралаэто единственное   мое пятно.Хочешь знать,   как дошел до крайности?Всю жизнь —   в огневых атаках      и спорах, —долго ли   на пол      с размаху грянуться,если под сердцем   не пыль, а порох?Пусть никто   никогда      мою смерть(голос тише —   уши грубей),кто меня любит,   пусть не смеетбрать ее…   в образец себе.Седей за меня,   головенка русая,на стихи былые   глазок не пяльи помни:   поэзия — есть революция,а не производство   искусственных пальм».…Смотрю   на тучу пальто поношенных,на сапогов   многое множество…Нет!   Он не остался      один-одинешенек.И тише   разлуки тревогой      тревожусь.Небо,[24]   которое нелюдимо,вечер   в мелкую звездь оковал,и две полосы   уходящего дыма,как два   раскинутых рукава.