Литература как социальный институт: Сборник работ

В России жесткое противопоставление социального центра и периферии, столицы и провинции, по форме как будто близкое к Франции, на деле связано с совершенно иными обстоятельствами – запоздалой и форсированной модернизацией, проводимой исключительно силами централизованной государственной власти. Отсюда – замедленное формирование экономических и культурных элит при повышенном значении политической сферы и жестком контроле власти за доступом любых возникающих групп к центрам общества, к его жизненно важным ресурсам, к потенциальным рынкам символического обмена. Слабость начал групповой и институциональной дифференциации в конечном счете приводит к образованию принципиально аморфного в социальном плане слоя «интеллигенции». Она весьма политизирована в своих определениях и притязаниях и, претендуя на конкуренцию с «верхами» в понимании «пружин» общественной жизни и проектах развития страны, реально оттеснена от центров власти и принятия решений, от многих значимых каналов социальной реализации и продвижения.

К середине XIX в. словесность в этих условиях наделяется значениями национальной культуры в целом (истории, философии, богословия), литературные вкусы приравниваются к мировоззрению[436]. В социальном плане литература как бы компенсирует отсутствие публичной сферы, фактически принимая на себя функции несуществующего общественного мнения и даже «общества» (феномен, отчасти характерный, как было показано в главе «Общество и литература», для начальных стадий литературного самоопределения в Европе столетием раньше). Носители образцовых достижений в литературе ключевого периода российской модернизации – литературные классики XIX в. – получают статус символических фигур, конституирующих само национальное сообщество как таковое, «культурных героев», выступающих воплощением национального характера (Пушкин в отзывах Гоголя, А. Григорьева и др.). Происходит историческое для литературной культуры в России «сращение» идеологии развития, письменно-образованных слоев авторов и публики и, наконец, формы выражения их взглядов и коммуникаций между ними – толстого журнала «с направлением» (проблемная словесность и прежде всего роман в нескольких частях, ангажированная литературная критика и публицистика), оказавшееся устойчивым на продолжении десятилетий. В позднейших условиях, включая реликты подобных представлений в наши дни, само существование литературы и культуры в России зачастую приравнивается к этой в социальном плане достаточно узкой и идеологически перегруженной форме их бытования в «классический период».

Основные структурные характеристики данной идеологии литературы реанимируются и перенимаются в советскую эпоху. Во второй половине 1930‐х гг., в период относительной социальной стабилизации, закрепления и кодификации достигнутого, закладывается модернизаторская легенда новой власти, реставрируется культ национальной классики и начинается официальное формирование новой, советской «интеллигенции» (расцвет следующего ее поколения относится уже к годам хрущевской «оттепели»[437]

). С распадом «закрытого» общества в России к началу 1990‐х гг., разворачиванием процессов ускоренной социальной мобильности, исчезновением цензуры в печати и художественной сфере в целом, с началом оформления и фактическим признанием прав массовой культуры (во многом строящейся в этот момент на переводной и зарубежной продукции) литературоцентризм советской и постсоветской интеллигенции, ее сосредоточенность на национальной классике, вместе с авторитетом и местом в обществе самой этой группы, подвергаются глубокой и стремительной эрозии[438].

1998

НЕВОЗМОЖНОСТЬ ИСТОРИИ

Л. Гудков, Б. Дубин

Литература и модерность: общие посылки