Литература как социальный институт: Сборник работ

Все они – упрощенные конструкции рационально-целевых представлений о человеке и действии, их проекции на большие временные протяженности («экономические», конспирологические, инстинктивистские и прочие модели и детерминации поведения). Именно поэтому любые сложные версии и образцы мотивации, сама проблематика смыслообразования, многообразие и гетерогенность смысловых характеристик деятельности ими не учитываются и не могут приниматься во внимание: для этого нет ни познавательных, ни, что более важно, антропологических, моральных, психологических средств и моделей понимания[443]. Те или иные группировки умеренных социальных критиков «прогрессивного» толка выступают зависимыми от этой легенды власти, предлагая лишь ту или иную по степени радикальности корректировку официальной истории, устранение в ней идеологических лакун и т. д. «Борьба за историю», образующая основные силовые линии полуторавекового сценария существования российской, а потом и советской интеллигенции, как раз и представляет собой попытки «восстановления» подобного целого, разрушенного, искаженного исторической практикой и идеологическим заказом власти, «возвращение исторической справедливости», а не рационализацию поведения в определенных институциональных или ситуативных условиях. Так или иначе, идеи сложного переплетения множества времен и активности, избирательности, конструктивности памяти (как и забвения) в обычную, «нормальную» работу российского историка, включая историков литературы, не входят. Представление об истории как

историзации, ставящей под вопрос однозначность любого случившегося (случилось что? произошло с кем? увидено в чьей перспективе? описано как? подтверждено чем? а стало быть, об истории чего и о чьей истории

идет речь?), подрывающей догматизм каких бы то ни было окончательных определений реальности, в таких условиях не рождается.

И это понятно. Качеством истории в полном, не требующем извинений и кавычек смысле наделена в России лишь одна предельная коллективная общность – держава, нация. Подобная история мыслится как историография – выработка обобщающего, синтезирующего и последовательного повествования о прошлом, настоящем (да и будущем) коллективного «мы», о «нашем особом, уникальном пути». Больше того, идею единственной и единой истории подобного целого поддерживают и ее, казалось бы, оппоненты – не только приверженцы почвенничества, что понятно, но и сторонники более «либеральной», социально-критической точки зрения. Обе стороны разделяют при этом стереотипы двойного сознания, различаются – в соответствии с позицией – лишь их предпочтения того или иного полюса оценок. И для тех, и для других есть внешняя, разрешенная, печатная (официальная, заказная и проч.) история, включая, как в нашем случае, историю литературы, и история другая, негласная и внепечатная (вторая культура, эмигрантская, подпольная, сам– и тамиздатская литература). Два этих плана никак не воссоединяются, но постоянно взаимодействуют и конфликтуют. Ценностный конфликт здесь – в самом сознании интеллигента. Перед нами две соотнесенные проекции интеллигентского самоопределения: по отношению к фигуре власти и к образу интеллигента XIX в. или к фигуре Запада. Задачей предполагаемого историка, ценностным импульсом к его работе выступает требование и усилие соединить два этих взгляда или две предстоящие интеллигентскому взгляду реальности.

Отсюда периодически повторяющийся, воспроизводящийся, как синдром, импульс к написанию истории (не путать с историзацией определений реальности, с сознанием историчности, о которых говорилось выше: эти идеи – из обихода других групп). Такой двойственный импульс – к созданию новой, единой истории и/или к примирению с прошлым, принятию его в его противоречивости – возникает всякий раз «на выходе» из авторитарного (или тоталитарного) социального порядка и «на входе» в него. Иными словами, ключевыми проблемными ситуациями для российского интеллектуального сознания двух последних столетий (включая сознание «историческое» и работу профессиональных историков России, а потом СССР) выступают:

– исходное столкновение с феноменами модернизированного общества и культуры (первичный шок модерности, который и дает для русской культуры XVIII–XIX вв. – от «золотого» до «серебряного» века – амбивалентное, крайне напряженное и внутренне конфликтное значение «Запада»);

– «срыв» попыток регулируемой сверху и однонаправленной модернизации, вступление в авторитарный или тоталитарный общественный порядок с соответствующими формами индивидуальной, семейной, коллективной жизни, управления культурой, системами воспитания и репродукции и т. п.;

– ослабление или разложение этого последнего, новые попытки выйти из него либо его обойти, компенсировать отставание, потери, ликвидировать лакуны и проч.