Любовь без поцелуев (СИ)

А какой же я была дурой в самом начале! Что ж, в своё оправдание я скажу – мне было только тринадцать. В такие годы не понимаешь многого. Например, что твоя мать – богатая женщина, чей первый муж был намного старше неё. Что её новый муж – намного моложе. Что мужчина его возраста не должен заходить в спальню к своей падчерице перед сном, садиться на кровать, притрагиваться…

Подонок покупал мне сладости и водил за ручку. О Господи! Если бы я могла путешествовать во времени, я бы вернулась туда и воткнула ему отвёртку в глаз. Но время движется только вперёд.

Древняя мудрость гласит, что надо сидеть на берегу реки и однажды ты увидишь, как она пронесёт труп твоего врага. Когда я рассказала брату об этом, он только усмехнулся. «Конечно», – сказал он. «Ты ведь сам его туда спихнул».

Только одно помню – какое-то невероятно мерзкое ощущение. Я даже не помню, было ли мне больно. Наверное, было. Мужчины – отвратительны. Секс между мужчинами и женщинами – отвратителен. Людям давно стоило бы изобрести способ рождаться с помощью каких-нибудь машин, а мужчинам и женщинам разделиться на два государства и делать специальные прививки против сексуального желания. И объявить вне закона материнский инстинкт.

Моя мать. Когда я думаю об этом, вот здесь, под горлом, возникает такой мерзкий, колючий комок, как будто я ядовитый кактус проглотила. Знаете, одно из наиболее жалких зрелищ – это влюблённая женщина. Женщина, которая во что бы то ни стало хочет оставить при себе своего самца. Даже если он – преступник и насильник. Женщина, которая РЕВНУЕТ к родной дочери. Пощёчина – я её до сих пор помню. И бормотанье, когда мать говорила, что я лгу, что я просто ненавижу её дорогого Валерочку, что я желаю ей зла. Что я сама, сама виновата во всём, шлюха малолетняя!

«Ты виноват уж тем, что хочется мне кушать». Конечно. И так я оказалась здесь.

Когда я думаю про ад, я не представляю себе ни чертей, ни сковородок. Ад – это другие люди. Достаточно собрать в одном месте свору разнокалиберных ублюдков и любое место станет адом. Здесь никто никого не любит, не жалеет и не прощает.

Но здесь я встретила его. Второго достойного мужчину в моей жизни. Первым был мой отец, настоящий отец. А второй – он, мой названный брат. Случилось это так.

Шла третья неделя этой каторги под названием «жизнь в интернате». Как мне было плохо… Как плохо… Я всю жизнь жила дома, я даже в оздоровительные лагеря не ездила никогда! А тут – общая палата, общий душ, туалет… Приходишь – а замок с твоей тумбочки сорван, вещи валяются, что-то растоптано, что-то украдено. Сидишь читаешь – а книжку вырывают из рук. «Что я вам сделала?» – спрашивала я у них тогда. «Пожалуйста, оставьте меня в покое!» Я с ними пыталась разговаривать.

Я же говорю, дурой я тогда была. А они смеялись. И продолжали.

«Знаешь, чем люди хуже животных? Животные поступают, как им велят инстинкты. Нападать стаей или добивать раненое животное, или убивать нежизнеспособное потомство, или выгонять из стаи того, кто на них непохож. Не потому, что они злые или подлые. Это их природа, ну, вот, как шерсть, перья, хвост там… А люди, люди – ЗНАЮТ. Что поступают плохо, что так нельзя. И всё равно делают. Потому что могут. Потому что хотят. Потому что не накажут. Люди – самые мерзкие в мире создания и есть только один способ выжить. Стать хуже всех.» – вот так говорил он, мой брат.

Это верно. Прав ты, неправ, честно ли, нечестно, добро, зло – ничего этого нет. Важно, есть ли у тебя силы сопротивляться, и как далеко ты можешь зайти в своём сопротивлении, не оглядываясь.

Её звали Ира, а вот фамилию не помню. Смутно помню её глаза – большие, но как-то очень широко расставленные, с редкими ресницами, на которых повисали комки туши, осветлённые до желтизны волосы и пирсинг в носу. Как стразовый прыщик. Я не знаю, что я ей сделала, – да ничего я ей не сделала! Никому я ничего тогда не сделала!!! Я просто была новенькой, я хотела, чтобы меня не трогали, дали побыть наедине с собой, со своими мыслями… Дали быть такой, какая я есть. Но это никого не устраивало. Мне казалась, она меня ненавидела, хотя сейчас думаю – да не было там ненависти. Просто надо кого-то травить. Ей, в общем-то, может и плевать было, ну, ещё её бесило, что я не матерюсь и грамотно разговариваю.

Что она там мне говорила тогда, на лестничной площадке, когда из узкого окна падал холодный солнечный луч? Я не помню. Тогда я впервые почувствовала её.

Ненависть – не слово, это сила.

А эта Ира развернулась и пошла по лестнице, вся довольная тем, что довела меня, тринадцатилетнюю дурочку, до слёз, до жалких всхлипов с соплями вперемешку. И пошла вниз, сверкая своим стразовым прыщиком, как звезда на подиуме.

Тогда ещё можно было носить обувь на каблуках. До того случая.