Ловец акул

Ком в груди, этот булыжник у меня вместо сердца, он исчез первым, съебался быстренько, от него и следа-то не осталось. Разжало там что-то, расхреначило, и я вздохнул так глубоко, как только мог. Показалось, что я на вершине горы, где разреженный воздух и суровый ветер, вдох дался мне сложно, но такой от него был кайф, словно я этот вдох, как медаль, на соревнованиях выиграл. Готов к труду и обороне. Ох и да.

Минут пять я слушал звон и шум в ушах, голова отяжелела, в груди и в животе разливалось тепло, от которого даже немного тошнило. В мозгах каша образовалась, но какая-то приятная. Куда-то делось чувство времени, я сидел на полу и думал, что надо бы подняться, сигареточку покурить, но мысли до тела никак не добирались, словно летали вокруг моей головы мухами и только-то. Они не шли в ноги, не шли в руки, и я без понятия, сколько это продолжалось.

Потом встал, тело, немножко онемевшее, слушалось, тем не менее, вполне приемлемо. Я постоял, закрыл глаза и тут же увидел мультики, как от сильного переутомления. Собака бежала за желтой канарейкой по какой-то большой, хорошо обставленной квартирке, ее когти шумели, изымали из паркета всякие звуки. Когда я открыл глаза, Чжао рядом уже не было. Я добрел до окна, распахнул его и внезапно почувствовал, что у меня нет никакого желания прыгнуть. Вообще. Даже близко. Ни полжелания даже, ни четвертинки.

Я закурил, и дым ударил в голову, от него почему-то защекотало в кончиках пальцев. Я взглянул на весеннее Чертаново, и оно вдруг показалось мне таким прекрасным, таким стоящим, словно его задумал Бог. Все было наполнено потенциальной жизнью, еще голые деревья уже излучали эту зеленую, буйную перспективу, лужи сверкали, как стекла. Лужи — окна в землю, подумал я, сквозь них можно заглянуть к мертвым. Сейчас-то угорнуть можно, а тогда у меня были такие теоретические выкладки, я казался себе, ну, как минимум Кантом, или кем-то там столь же пиздатым, ха-ха.

Даже одинаковые панельные дома от солнца, которое ложилось на них ласково, как взгляд любящего, казались веселенькими, славными и даже в чем-то красивыми.

Я закрыл глаза и увидел, как маленький иду по дедовой деревне. У меня в руке была веточка, и я хлестал ей по заборам с хуями и незнакомыми именами. Открыл глаза — а на сигарете уже столбик пепла.

Меня ничто на свете не пугало, ничто не волновало и не беспокоило. Мир стал ровным, поверхность его разгладилась, как море в штиль. Ай да Чжао, ай да китайские штучки!

Я выкурил еще сигаретку, она шла легко, дым проходил в горло, как масло. Посмолил и пошел в кровать, Жуй Фей как раз заваривал свой опийный чаек, и я с наслаждением вдыхал его запах.

Странное дело, до того, как я попробовал, запах ханки казался мне мерзким, каким-то пронимающим, теперь же слаще его не было на свете, и вся ханкина горечь уступила место ее бесконечной, океански-огромной сладости. Один этот запах вызывал в мозгу приятные спазмы.

Я лег на кровать и долго смотрел мультик про официантку, которая наливала мне чай, а потом выплескивала его, и наливала снова с неизменной, хорошенькой улыбочкой. Тогда этот полусон не казался мне жутким, вообще ни разу. Наоборот, в нем было приятное успокоение. Это только потом я понял, что жизнь моя теперь, как у той официантки, будет состоять из набора все время повторяющихся действий. Но что это страшно, что это печально — до такого понимания надо еще дожить. Не все доживают. Счастливые люди.

Комната покруживалась, но медленно, а, может, я просто начал осознавать то самое вращение земли, о котором еще в школе без перерыва болтают на географии, например, или когда говорят обо всяких сожженных за идею долбоебах.

И все-таки она вертится, так думал я.

Потом пришло время блевать, я предполагал: хуево будет, как с алкашки, еле добрался до грязного сортича с отбитой плиткой. Склонился над ржавым, беспрерывно текущим унитазом и отпустил на волю скудную пищу тела моего. И это было заебись, честное слово. Никакой боли, никаких спазмов, словно выпускаешь старую, ненужную кровь, и становишься пустым и легким, как воздушный шарик. Потом я долго зырил плитку, зеленые пятна на ней пришли в движение и затусовались, потом из них оформились какие-то всадники, по моему мнению монголы, и куда-то поскакали. В то же время они всегда (всадники и пятна, и всадники-пятна) оставались на месте. Это не были винтовые глюки, беспощадные и уебанские, скорее иллюзии, как будто добрый фокусник показывал мне всякие разные приколы, чтобы меня развлечь. В этом чувствовалось что-то благостное, такое прекрасное, в этом сидении на полу в сортире и в созерцании плитки. Казалось, лучше и быть не может. Я, наконец-то, был там, где я должен быть. Сладость-то какая. Не жестяной винт, от которого нельзя было усидеть на месте и минуты, из-за которого хуй вставал до боли, а пот лился градом и, конечно, хотелось убить себя. На крайняк хоть кого-нибудь.

Я попал в рай, я вообще не думал, что жизнь предоставляет услуги такого уровня. Что можно быть настолько счастливым.