— На моемъ мст, мистеръ Блекъ, вы вспомнили бы, что мистеръ Канди взялъ васъ къ себ помощникомъ въ такихъ обстоятельствахъ, вслдствіе которыхъ вы стали должникомъ его на всю жизнь. На моемъ мст, вы видли бы, что ему становится часъ отъ часу хуже, и скоре рискнули бы всмъ на свт, чмъ допустили, чтобъ единственный на земл другъ умеръ на вашихъ глазахъ. Не думайте, что я вовсе не сознавалъ своего страшнаго положенія! Бывали минуты, когда я чувствовалъ все горе моего одиночества, всю опасность ужасной отвтственности. Будь я счастливый, зажиточный человкъ, мн кажется, я палъ бы подъ бременемъ взятой на себя обязанности. Но у меня никогда не бывало счастливой поры, на которую я могъ бы оглянуться; никогда у меня не было спокойствія духа, которое я могъ бы поставить въ противоположность тогдашней тревог ожиданія, — и я остался непоколебимо вренъ своей ршимости до конца. Въ то время дня, когда моему паціенту становилось лучше, я пользовался необходимымъ отдыхомъ. Въ остальныя же сутки, пока жизнь его была въ опасности, я не отходилъ отъ его постели. На закат солнца, какъ всегда бываетъ, начинался свойственный горячк бредъ. Онъ боле или мене длился всю ночь и вдругъ прекращался въ то страшное время ранняго утра, — отъ двухъ до пяти часовъ, — когда жизненныя силы самыхъ здоровыхъ людей наиболе ослаблены. Тогда-то смерть коситъ обильнйшую жатву жизни. Тогда-то я вступалъ въ бой со смертью у постели, споря за то, кому изъ насъ достанется лежащій на ней. Я ни разу не поколебался продолжить лченіе, на которое поставилъ все, какъ на карту. Когда вино оказалось недйствительнымъ, я испыталъ водку. Когда прочія возбудительныя утрачивали свое вліяніе, я удваивалъ пріемъ. Посл долгаго ожиданія, — подобнаго, надюсь, Богъ не допуститъ мн пережить еще разъ, — насталъ день, когда быстрота пульсаціи слегка, но все-таки замтно, уменьшилась; и что еще лучше, въ самомъ біеніи пульса произошла перемена: оно стало несомннно тверже и сильне.
Онъ изложилъ это сухое, научное оправданіе своихъ слезъ совершенно спокойно и безыскусственно, какъ и все что говорилъ до сихъ поръ. Тонъ и манера его съ начала и до конца обличала въ немъ особенное, почти болзненное желаніе не навязываться на мое участіе.
— Вы, можетъ-быть, спросите, зачмъ я докучалъ вамъ этими подробностями? продолжилъ онъ:- по-моему, это было единственное средство, мистеръ Блекъ, подготовить васъ какъ слдуетъ къ тому, что я хочу вамъ сказать. Теперь, когда вамъ извстно въ точности, каково было мое положеніе во время болзни мистера Канди, вы легко поймете, какъ сильно я нуждался по временамъ въ противодйствіи нравственному гнету какимъ-нибудь развлеченіемъ. Нсколько лтъ тому назадъ я возымлъ претензію написать, въ часы досуга, книгу, посвященную собратьямъ по профессіи, — книгу по чрезвычайно запутанному и мудреному вопросу о мозг и нервной систем. Трудъ мой, по всей вроятности, никогда не будетъ конченъ, а конечно, ужь никогда не напечатается. Тмъ не мене я часто короталъ за нимъ часы одиночества, и онъ-то помогалъ мн проводить тревожное время, исполненное ожиданій, у постели мистера Канди. Я, кажется, говорилъ вамъ, что онъ бредилъ? и указалъ время, въ которое бредъ начинался?
— Да.
— Я довелъ тогда мое сочиненіе до того отдла, который касался именно вопроса о бред. Я не стану боле докучать вамъ моею теоріей по этому предмету; ограничусь лишь тмъ, что вамъ теперь интересно будетъ узнать. Въ теченіи моей медицинской практики, мн часто приходило въ голову сомнніе, имемъ ли мы право, — въ случаяхъ болзни съ бредомъ, — заключать, что утрата способности связно говорить необходимо влечетъ за собой утрату способности связно мыслить. болзнь бднаго мистера Канди подала мн возможность проврить это сомнніе на опыт. Я владю искусствомъ скорописанія и могъ записывать вс «бредни» больнаго, по мр того какъ он вырывалась изъ устъ его. Понимаете ли, мистеръ Блекъ, къ чему я привелъ васъ наконецъ?
Я понималъ это весьма ясно и съ нетерпніемъ ждалъ продолженія.