Лужок черного лебедя

Если я скажу «да», это будет неправдой, но если я скажу «нет», — это будет не круто.

— Ну, он любит выпить, когда приезжает дядя Брайан.

— Нет, я говорю не про «любит выпить», я говорю — нажирался ли он когда-нибудь вхлам, до такого состояния, что не мог говорить?

— Нет.

Это «нет» превратило три метра пустоты между нами — в три мили пустоты.

— Нет. — Моран зажмурился. — Везет тебе.

— Но у тебя отличный папа. Он дружелюбный и веселый…

Я увидел самолет — он блестел, как осколок стекла в синем море неба.

— Когда он напивается, Максина обычно говорит «папочка перешел на темную сторону». И она права. Он действительно словно «темнеет» внутри. Все начинается с банки пива, потом — две банки. Он становится шумным, громко говорит, отпускает сальные, убогие шуточки — и ужасно бесится, если мы не смеемся. Поэтому нам приходится смеяться, притворяться, что это смешно. Потом он начинает орать. Соседи долбят в стену и жалуются. Отец долбит в ответ и кроет их последними словами… потом он запирается в своей комнате, но от этого не легче — у него там тоже есть бутылки. Мы слышим звуки битого стекла. Он бьет их об стену одну за другой. А потом вырубается. И утром, очнувшись, он, конечно говорит, что ему «ужасно жаль», что «он больше никогда, никогда не притронется к бутылке». Но хуже всего… это выглядит так, словно в него вселяется кто-то другой — убогий, злой и грязный — и живет внутри него как паразит до тех пор, пока не пройдет опьянение и похмелье, и только мы — я, мама, Келли, Салли и Макс — только мы знаем, что это не он, это не отец. Весь остальной мир уверен, что это он. Люди, когда видят его пьяным, всегда говорят: «Фрэнк показал свою истинную натуру. У трезвого на уме, у пьяного на языке». Но это не так! — Моран повернул голову ко мне. — И в то же время — так. И в то же время — не так. И вот не поймешь — где действительно он, а где — паразит внутри него.

Повисла болезненная тишина.

Зеленый цвет состоит из желтого и синего, но когда ты смотришь на зеленый, ты не видишь ни желтого ни синего. Я лежал и думал об этом, и мне казалось, что эта мысль о зеленом цвете как-то связана с мыслью об отце Морана, и вообще — с мыслью обо всех людях и всех вещах. Но я просто не находил слов, чтобы выразить свою «зеленую» мысль.

Моран шмыгнул носом.

— У меня есть бутылочка красного, хочешь?

— Вино? У тебя есть вино?

— Нет. Мой отец выпил все вино у нас в доме. — Моран порылся в своем рюкзаке. — У меня есть Рэд-Булл.

Рэд-Булл на вкус напоминает едкую, жидкую жвачку. И все же я сказал:

— Конечно, хочу. — Потому что с собой у меня ничего не было, а Рэд-Булл — это все же лучше чем ничего. Когда я собирался в свою «экспедицию» по верховой тропе, я думал, что буду пить воду прямо из ручьев, как настоящий путешественник, но вышло так, что единственным водным источником на моем пути оказалась лишь одна вонючая канава.

Моран открыл крышку, и Рэд-Булл излился на него розовой пеной.

— Дерьмо!

— Осторожно. Его растрясло немного в пути, так что…

Моран дал мне первому глотнуть, а сам слизывал пенные брызги с руки. Я, в свою очередь, поделился с ним карамельками «Кэдбери». Они подтаяли и потеряли форму у меня в кармане, но на вкус были вполне ничего. Потом у меня вдруг случился очередной приступ сенной лихорадки, и я десять или двадцать раз высморкался в носовой платок.

Самолет улетел, оставив белый неровный шрам на брюхе неба.

Но небо постепенно излечилось — шрам затянулся.

«КАААРРРРР!»

Я заскользил вниз по кривой покатой крыше коровника, болтаясь между сном и явью. Но вовремя проснулся и успел зацепиться. Три гигантские вороны сидели в том месте, где должен был быть Моран.

И никаких следов Морана.

Клювы ворон похожи на кинжалы. Их глаза блестели так, словно они замышляли что-то.

— А ну пошли отсюда!

Колокол на кладбище Святого Гавриила прозвонил одиннадцать или двенадцать раз (вороны выбили меня из колеи, и я не смог точно посчитать удары). Несколько холодных капель воды упали мне на лицо и на шею. Погода изменилась, пока я спал. Малверн исчез из виду, скрытый огромной мутной шторой ливня. Вороны раскинули крылья и улетели прочь.

В коровнике Морана тоже не было. Похоже, он не собирался делить со мной свою славу первооткрывателя — и хотел в одиночку попасть на первую полосу «Малвернского вестника». Предатель! Что ж, если он хочет устроить соревнование — то пусть. Он всегда проигрывал мне — и сейчас проиграет.

В коровнике пахло подмышками, сеном и мочой.

Дождь начал наступление, его тяжелые капли, как пули, как картечь, задробили по крыше и запрыгали пузырями по лужам вокруг (так тебе и надо, Моран, надеюсь ты промокнешь насквозь и подхватишь пневмонию).

Дождь стер двадцатый век. Мир под дождем превратился в размытое пятно — смесь оттенков белого и серого.

Двойная радуга появилась над холмами Малверн Хиллс. Она, словно мост, соединила Ворчестерский Маяк и Британский Лагерь (давным-давно древние римляне устроили здесь резню — убили целую кучу Бритонцев). Солнечный свет цвета дыни растекался по воздуху.