Мальчик из Уржума. Клаша Сапожкова

Клаша бросилась за бинтами. Открыв дверь в аптеку, она остановилась на пороге. Вся аптека сотрясалась от страшного грохота. Густой и вонючий пороховой дым плавал по комнате. Присмотревшись, Клаша увидела, что на белом аптечном столике, придвинутом к окну, стоял пулемет. Солдат-пулеметчик с забинтованной головой, согнувшись, почти скорчившись, стрелял из пулемета в каменный дом напротив. Рядом с пулеметчиком перед окнами стояли на коленях красногвардейцы и, прячась за подоконники, тоже стреляли в кинотеатр «Унион».

Через полуоткрытую дверь соседней комнаты Клаша увидела человека в солдатской папахе. Он сидел на полу, держа телефонную трубку и закрыв левой рукой ухо, надрываясь кричал:

— Военно-революционный комитет? Военно-революционный комитет? Говорят от Никитских! Пришлите срочно людей и оружие!

К запаху ружейного дыма примешивался острый запах лекарств. Тяжелые аптечные шкафы стояли вдоль стен с настежь раскрытыми дверцами и с выбитыми стеклами. На грязном, затоптанном полу был рассыпан порошок, валялись белые фарфоровые банки с надписью по-латыни. Недалеко от входной двери лежал, вниз лицом, убитый красногвардеец. Из-под его плеча растекалось темное пятно — не то кровь, не то пролитый йод. Здесь же на длинной аптечной скамейке, на которой обычно посетители дожидались заказанных лекарств, возвышалась большая груда ваты, ворох бинтов и марли. Клаша схватила этот ворох, прижала его к груди и, теряя по пути бинты, выбежала вон.

Ефим Лукич, уже без шинели, сидел на земле и зажимал пальцами рану. Рядом с ним лежала винтовка.

Пуля попала ему в левую руку повыше локтя и прошла через мякоть навылет. Но Клаше казалось, что рана опасная и солдат умрет. Между пальцев у Ефима Лукича просачивалась кровь и стекала вниз по руке.

Клаша бросила бинты и вату на ящик и начала перевязывать. Руки у нее от волнения тряслись. Она сорвала бумажную обертку с бинта и кусочком ваты вытерла кровь вокруг раны. Потом выбрала самый широкий бинт и только начала его накладывать, как проклятый бинт вырвался из рук и покатился к ногам солдата.

— Ничего, дочка, навостришься, — сказал Ефим Лукич и, подняв бинт, подал его Клаше.

Наконец кое-как Клаша забинтовала руку. Повязка вышла похожей на пухлый белый шар. Забинтованная рука никак не хотела влезать в рукав шинели. Солдат накинул шинель на плечи, поднял с земли винтовку и пошел обратно на свое место.

— Вы ведь раненый, — сказала Клаша.

— Ну и что? — усмехнулся Ефим Лукич. — Чай, не насмерть.

А раненые всё прибывали. Не успела Клаша перевязать остроносого бородатого красногвардейца, что спрашивал про пулеметные патроны, как за ним пришел высокий латыш в кожанке. За латышом пришли еще двое — рабочие из Миусского парка. Клаша еле успевала перевязывать. Вскоре она в самом деле «навострилась». Правда, волновалась по-прежнему, но уже перевязывала быстро и аккуратно. Бинтов и ваты теперь у нее выходило меньше.

Неожиданно она увидела дядю Семена. Он выбежал из аптеки в одной гимнастерке и серой папахе, осунувшийся и весь какой-то черный, словно в копоти. В руках он держал винтовку.

— Федор Петрович, патроны кончились!

Миронин, который лежал в цепи, оглянулся через плечо и крикнул:

— Возьми у крыльца в мешке. В комитет дозвонился?

— Дозвонился. Обещали прислать, — ответил Семен.

«Значит, это он говорил в аптеке по телефону», — догадалась Клаша и, боясь, что дядя Семен уйдет, крикнула во весь голос:

— Дядя Сень! Дядя Сень!

Семен повернулся и, увидев Клашу, на мгновение опешил, даже раскрыл рот, но потом улыбнулся и подошел к ней:

— Молодец, Клавдия Петровна. А тетка знает?

— Я ей записку оставила.

— Ну ладно, перевязывай.

Дядя Семен схватил мешок с патронами и исчез в аптеке.

Клаша снова стала перевязывать. Ей казалось, что она очень давно ушла со Старой Башиловки к Никитским воротам. Обрывками, словно в тумане, мелькнула квартира Зуевых, кухня с завешенным окном, кастрюли на полках, услужливая слезливая тетка, злая старая барыня, капризная Надежда…

Приемным покоем служила кондитерская «Ренессанс». Сюда клали тяжелораненых. Кондитерская — большое полуподвальное помещение — была окрашена масляной небесно-голубой краской. С плафона, аляповато разрисованного гирляндами цветов и фруктов, летела босоногая красавица-богиня. Из огромного рога изобилия богиня сыпала сдобные румяные булки, баранки и пирожные. На зеркальных стенных полках кое-где стояли пустые конфетные коробки и стеклянные банки из-под монпансье.

Раненые, бледные и грязные, лежали на полу. Некоторые из них стонали. Смуглый горбоносый солдат с курчавой забинтованной головой бредил:

— Ой, слушай меня, Серго, слушай! — выкрикивал он чуть не плача.

Но слушать его было некому. С полки с конфетных коробок безучастно смотрели пухлые розовые боярышни в жемчужных кокошниках, томные девушки в длинных белых платьях с распущенными волосами. А с круглой атласной бонбоньерки самодовольно усмехался георгиевский кавалер Кузьма Крючков — краснощекий, в лихо надетой набок фуражке и с взбитым казацким чубом.