Мальчик как мальчик

Это была моя идея – хамски перемножить Гамлета и Гумберта. Оба стоили друг друга. Обоих я считал унылыми и неловкими неудачниками, но если Гумберт был хотя бы последователен в своих поступках, то Принц Датский ни одного дела не мог довести до конца. Если первого было жаль, то второго – нисколечко. Ему катастрофически не хватало обаяния. К тому же я прекрасно понимал, что нам предстоит заинтересовать своим сюжетом как минимум нескольких влиятельных взрослых, а одного Гамлета для этого явно было мало. Очевидно, я уже в те времена интуитивно понимал основные законы маркетинга.

Свои мысли я поведал тогдашнему проректору по учебной части. Он расхохотался, потрепал меня по тогдашней длинной челке и разрешил постановку. Много позже я узнал, что его хотели уволить из театралки по скандальной статье, да так и не уволили, – но наш бедный «Гумберт» был здесь совершенно ни при чем.

Сюжет начинался примерно там, где закончил его Набоков. Господин Гумберт отбывал заслуженное наказание в камере-одиночке. Камера эта имела угнетающий – и совсем не американский – вид. Вся обстановка состояла из железной кровати с привычно провисшей сеткой, прикроватной тумбочки и складного деревянного шезлонга, как на небогатой дачке. В углу мы воздвигли треснувший унитаз, принесенный с помойки: часть своих монологов Гумберт произносил, восседая на этом троне (с рулоном туалетной бумаги и ершиком в руках).

Было и еще кое-что. На стене висела фоторепродукция: полуобнаженная девочка самого нимфеточного склада сидела в садовом кресле, грациозно закинув ножку на ножку (в белых носочках). Рядом с фотографией был прикреплен лист бумаги с одним-единственным словом:

Quilty!

Это должно было напоминать о непримиримом враге Гумберта – о застреленном им же театральном продюсере, том самом ненавистном Ку, – но также легко читалось как приговор уважаемых господ присяжных:

Виновен!

Было даже страшно представить, какие сеансы мозгового мазохизма творились в этой камере в то время, когда зал был пуст и герой оставался наедине со всеми этими развешенными там и тут скрытыми смыслами. Кажется, мы еще не знали милого театрального анекдота «кто здесь?», но, как можно было понять, уже всерьез задумывались о проблеме «игры без зрителя».

Хотя в этот раз со зрителями было все в порядке.

В кадр попали лохматые затылки мальчиков и девочек, что сидели на полу у самого края сцены. Ввиду молодости и тесноты сидели они обнявшись.

А на сцене заключенный Гумберт готовился произнести заходной монолог. Угнездившись на унитазе, он писал стихи прямо на коленке, разматывая рулон туалетной бумаги.

Стихи были такие:

Где ты теперь, Долорес Гейз?Не скучно ли в твоем офисе?Сколько у тебя друзей на MySpace?Твой муж такое же чмо, как все?

Сегодняшний зритель подметил бы анахронизм: при чем тут вообще MySpace? Не помню, кто предложил эту рифму, но все подозрительно быстро согласились. Уж больно было красиво и многозначительно.

Прочитав стихи, Гумберт пригорюнился на своем сиденье. Теперь он выглядел вполне по-гамлетовски. Наконец, поднявшись с унитаза, он подтянул штаны, лязгнул пряжкой ремня и обратился к публике:

Каким докучным, тусклым и ненужныммне кажется все, что ни есть на свете!О мерзость![1]

Тут он остановился, будто вспомнил о чем-то крайне важном. Щелкнул пальцами и застегнул молнию на джинсах. А потом запустил руку в карман и извлек оттуда крохотный белый носочек. В свете прожектора он, казалось, светился изнутри.

Подумав, Гумберт надел носочек на руку – получилась симпатичная кукла. В зале раздались смешки. Но герой принял серьезный вид и заговорил снова:

Её любил я; сорок тысяч братьевудельной мощностью своей любвисо мною не сравнялись бы. Куда им!Мой Thunderbolt и толще, и длинней.

Лолитин носочек согласно кивал. Гумберт продолжал бы и дальше в таком духе, как вдруг что-то изменилось. Камера дернулась и неумело отъехала назад. Стало видно, как по узкому проходу между стульями плывет настоящий призрак.

Это была девушка, тоненькая и грациозная, наряженная в полупрозрачное газовое платье наподобие свадебного. Под этим платьем совершенно отчетливо проявлялись белые трусики и лифчик. Вот девчонка остановилась; ребята из публики потянулись помочь, и на их руках она взлетела на сцену. Повернулась лицом к публике и слегка поклонилась. Ее глаза блестели. Чуть припухшие губы были слишком призывными для призрака. Гумберт не мог этого не оценить.

Я пригласил ее на репетиции с месяц назад. Тогда мы были едва знакомы, но почему-то она сразу согласилась. Я знал, что она из Москвы, что она сбежала от родителей и теперь живет у каких-то неясных питерских друзей. Как-то сразу получилось, что в нашем спектакле мы дали ей главную роль. Ее звали Светкой.