Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Что важнее, блоковское описание этого стихотворения в главном точно: «Его стихи — возникают из снов — очень своеобразных, лежащих в областях искусства только»[469]. Парадоксальным образом в «Веницейской жизни» искусство и жизнь смешиваются буквально в раме искусства[470]. Это обрамление подчеркивается образами зеркал и картин. Последние строки первой строфы легко опознаются как картина, настолько знакома их тема — «Дама (или Венера) за туалетом»: «Вот она глядит с улыбкою холодной / В голубое дряхлое стекло»

[471]. Беря композицию из традиции, начатой и во многом определенной художниками Венецианской школы, поэт, подобно художнику, наблюдает «веницейскую жизнь» в виде женщины, глядящей на себя в зеркало[472]. Венецианская жизнь, таким образом, обнажается воображением поэта-художника и наблюдается хотя бы отчасти заключенной в раму зеркала, которое само размещено внутри рамы подразумеваемой картины. Более того, его взгляд — как художника, принадлежащего к этой традиции, — предполагает его дистанцированность, его имплицитный вуайеризм[473].

Последняя строфа стихотворения вновь наводит на мысль о картине — на этот раз конкретно о «Сусанне и старцах» Тинторетто (1555–1556), где обнаженная Сусанна — объект взгляда старцев, художника и нас самих — всматривается в черное

стекло зеркала[474]. В целом маскарадная эстетика венецианской жизни рассматривается из множества зеркал («В кипарисных рамах зеркала»). Они же находятся в легко вызываемых в памяти картинах, обрамленных стихотворением как произведением искусства.

При помощи такого сложного обрамления поэт создает несколько степеней отдаления от объекта созерцания. А созерцает он — не без некоторого вожделения — один из ключевых элементов эстетики символизма: слияние искусства и жизни.

Высвобождение театрального чуда

В моем лексиконе нет слов, которые могли бы передать очарование этой дивной декорации. Я смотрел и думал: «Неужели придут плотники, потянут за веревки, и этот дивный сон, эта красота и эта нежность — исчезнут?» И я молился богам: «Пусть навсегда останется эта декорация — этот сон художника XVIII века, владеющего техникой и средствами XX века и влюбленного в идеальную Грецию наших предков. Пусть она превратится в картину, и Мариинский театр да будет ей музей».

Но сдвинулись боковые занавески, опустился тюлевый передник, и грузно покатился вниз занавес Мариинского театра.

Прекрасный сон кончился. Мы в Петербурге. Идет снег. Гудят автомобили. Звенит трамвай.

Если бы мы иногда не прорывали фантазией нависший над нами безжизненный серый свод, <…> чем бы мы жили?

Владимир Азов. «На генеральной репетиции „Орфея и Эвридики“» (1911)[475]

В стихотворении «Чуть мерцает призрачная сцена…» Мандельштам исследует пределы способности театра переступить пространственные и временные границы художественной реальности: