Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

И опера Глюка, и стихотворение Мандельштама описывают чудо воплощения. В «Орфее», вопреки структуре мифа, Амур проявляет жалость к герою и повторно возвращает ему Эвридику. Опера завершается «апофеозом»: после трио (спетого в постановке Мейерхольда перед главным занавесом) открывается «Храм Любви»[485]. В стихотворении Мандельштама Эвридика воплощена в ласточке, которая падает «живая», т. е. благополучно вернувшаяся из подземного царства, на «горячие снега», покрывающие площадь за пределами театра. (Ассоциации с традиционной символикой ласточки, вернувшейся весной из подземного царства, усиливаются через очевидный контраст со стихотворением Мандельштама «Я слово позабыл, что я хотел сказать…». В нем не до конца вспомянутое слово бросается к ногам поэта в виде ласточки, прилетевшей из царства теней — мертвой, но с «веткою зеленой»[486].) «Хеппи-энд» Глюка, однако, пробуждает в «поэте» одновременно надежду и сомнение, особенно в последней строфе.

Кучера измаялись от крика,И храпит и дышит тьма.Ничего, голубка Эвридика,

Что у нас студеная зима.<…>Пахнет дымом бедная овчина.От сугроба улица черна.Из блаженного, певучего притинаК нам летит бессмертная весна;Чтобы вечно ария звучала:

«Ты вернешься на зеленые луга», —И живая ласточка упалаНа горячие снега.

Удивительнее всего здесь именно равновесие между верой и сомнением, пессимизмом и оптимизмом[487]. Чернота улицы сопоставляется с «блаженным, певучим притином». Воплощенная, бессмертная весна летит к нам (настоящее время, несовершенный вид). Долетит ли? Достигнет ли своей цели? Но даже в этом случае она летит, «чтобы вечно ария звучала». Будет ли она звучать вечно? А если да, то она всего лишь обещает: «Ты вернешься на зеленые луга» (в будущем). Кто именно вернется? Когда? И верим ли мы действительно этому обещанию? Тогда зачем поэт упоминает Мельпомену — музу трагедии — в начальных строках? Как быть с подразумеваемой трагической структурой мифа? Что, наконец, имеется в виду под «горячими снегами»?

Об этом образе написано немало, но, по-моему, весь смысл его появления здесь, в конце стихотворения, в том, что он не поддается рациональному объяснению. Он подчеркивает, что ласточка сделала невозможное, соединила несоединимое. Тоддес отмечает параллель из Тютчева, подчеркивающую эту несовместимость:

Впросонках слышу я и не могу

Вообразить такое сочетанье,А слышу свист полозьев на снегуИ ласточки весенней щебетанье[488].

В одном можно быть уверенным: ласточка из иного мира прилетела. Театр — это и есть тот иной мир, одновременно Аид и Элизиум (сцены оперного действия), рай и ад. Это Аид, из которого восходит ласточка-Эвридика, неся миру искусство как слово, и рай, из которого спускается «голубка Эвридика», неся с собой искусство как дух. Театральный опыт подобен причащению, что призывает Эвридику-Весну, аналог Святого духа, спуститься на участников, дав им ощутить толику вечности («Из блаженного, певучего притина / К нам летит бессмертная весна»)[489].

* * *

Аверинцев обратил внимание на дань символистам в последней строфе стихотворения «Чуть мерцает призрачная сцена…», а именно очень характерному ивановскому использованию слова «притин» (зенит) (а также, возможно, ивановской рифме в последнем четверостишии) и «Шагам Командора» Блока — как на уровне подтекста («Из страны блаженной, незнакомой, дальней»), так и на метрическом уровне[490]. Замечания Аверинцева нужно расширить. Мандельштамовский «блаженный, певучий притин» также вызывает в уме образ блаженного и певучего вечного полудня на родном юге героини в стихотворении Блока «Ты, как отзвук забытого гимна…» (1914) из «Кармен»:

Видишь день беззакатный и жгучийИ любимый, родимый свой край,Синий, синий, певучий, певучий,Неподвижно-блаженный, как рай (III, 269).

Еще важнее, что само понятие «вечная весна» во многом определяется его символистским использованием, особенно в блоковской элегии «На смерть Коммиссаржевской» (1910). Это стихотворение строится на ряде тех же антитез, что встречаются у Мандельштама: весна и зима, тепло и холод, юг (подразумеваемый) и север, «мечта» и жизнь, — используемых как пространственные метафоры. Благодаря своему музыкальному и «вешнему» голосу — голосу актрисы — Коммиссаржевская — это, во-первых, Вера, а во-вторых, весна, пришедшая в холодный склеп русской духовной зимы: