Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Остановимся подробнее на том, как трения между Мандельштамом и Блоком в их более общем плане разыгрываются именно в этих двух стихотворениях и в этот период, прежде чем перейти к обсуждению конкретной роли Блока в стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова…». Несмотря на позднейшую бурную похвалу Мандельштама в адрес стихотворения Блока, «В Петербурге мы сойдемся снова…» представляет собой мощное отклонение (в блумовском смысле слова) от блоковского ви́дения в «Шагах Командора». Разногласия поэтов касаются природы и структуры истории и времени, роли личности в истории, характера идеала, этики и отношения мира к эзотерической правде. (Полный текст стихотворения Блока см. в Приложении.)

* * *

Насколько «Шаги Командора» послужили мощным источником вдохновения для Мандельштама, настолько же они, как можно предположить, вызвали глубокую амбивалентность, не в последнюю очередь — из‐за отношения поэта к истории, выраженного в ключевых по важности заключительных строках: «Донна Анна в смертный час твой встанет / Анна встанет в смертный час». Предположительно преображающее мир пробуждение донны Анны, Девы Света, обольщаемой недостойным, распутным Дон Жуаном (с его посюсторонними/лихими любовницами), вступает в сложную, едва уловимую причинную связь со смертью героя, которая сама имплицитно необходима для спасения мира[514]

. Из синтаксического уравнивания универсального и частного «смертного часа» в этих заключительных строках ясно, что момент универсального суда и универсального возрождения должен совпасть с надвигающимся часом смерти самого Дон Жуана. (И нельзя не наложить этого Дон Жуана на «поэта», учитывая сквозные связи с блоковской поэтической мифологией.)

В «Шуме времени» Мандельштам одобрительно напишет о том, как его друг детства Борис Синани, росший среди элиты социал-революционного движения, очень рано уловил фундаментальную неадекватность определенного типа революционера. Синани со «злой иронией» называл «носителей „идеи личности в истории“» христосиками (II, 96). В этом свете можно ясно представить, как Мандельштам должен был воспринимать романтический индивидуализм самого Блока. Блок был автором, например, знаменитых (пусть и неизбежно истолкованных превратно) строк: «О, Русь моя! Жена моя! До боли / Нам ясен долгий путь!» (III, 286)[515]. Да, он крайне самокритичен, он видит себя, свое поколение и свою социальную сферу глубоко ущербными, как ясно следует из его статей. Но это не помешало ему вообразить, что дитя, готовое «ухватиться своей человеческой ручонкой за колесо, которым движется история человечества», родится из кого-то, кто удивительно похож на самого Блока[516]

.

В отличие от героя Блока в «Шагах Командора», герой Мандельштама в стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова…» — коллективный, и рука об руку с этой коллективностью идет несомненный, если, пожалуй, и не полный отказ от гордыни. В смерти собранный прах героев станет в лучшем случае физическим локусом и артефактом культурной памяти. Их смерть сама по себе не возвестит об эксгумации солнца (как смерть Дон Жуана совпадает с пробуждением донны Анны); не очевидно и то, в каком из миров или в какой жизни они наконец сойдутся, чтобы произнести преображающее «блаженное, бессмысленное слово»[517]

.

Мандельштам также представляет иную структуру истории, чем у Блока. Несмотря на анахронизм и современность, на возрождение мифа посредством компрессии различных временны́х пластов, столь ценимые Мандельштамом в стихотворении Блока (II, 273), блоковский исторический миф в «Шагах Командора», в сущности, гармонирует с христианской/апокалиптической моделью: он описывает узловой, преображающий момент на пути к возвращенному раю — в отличие от тех длинных, лишенных «событий» отрезков времени, которые сам Блок называл «безвременьем»[518]. Эта романтическая модель истории лежит в основе младосимволистского служения Вечной Женственности и тем самым имплицитно питает значительные пласты поэзии Блока, служа чаемым освобождением от трагедии ницшеанского вечного возвращения, составляющего удел поэта в нашем «страшном мире».

В стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова…» фраза «В первый раз произнесем» тоже может намекать на христианское/апокалиптическое чувство времени, в котором этот долгожданный акт произнесения, предвосхищенный собиранием, станет узловым моментом, преображающим мир и приводящим к принципиально новому состоянию. Однако даже если допустить преображающий характер блаженного, бессмысленного слова, циклические по преимуществу ассоциации, связанные с образом ночного солнца, возвращают нас к архаической, мифологической перспективе, в которой нынешняя тьма — лишь одна из фаз в непрекращающейся драме культуры.