Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Для Блока — автора статьи «Интеллигенция и революция», изданной в 1918 г. и переизданной в 1919 и 1920 гг., революционные разгром и кровопролитие, на которые обречена интеллигенция, являются неизбежным и справедливым возмездием за прошлые коллективные грехи высших сословий и приведут к коллективному благу. Честный интеллектуал должен признать это и принять боль, сопровождающую смерть и разрушение того, что имело личную ценность. Отметим, однако, что, с точки зрения Блока, если наша любовь не отдается недостойному (физическим кремлям, дворцам, картинам или книгам — вместо «вечных форм»), тогда то, что мы любим, пребудет целым[526]. Для Блока «любовь» есть форма духовного зрения («совершенная любовь изгоняет страх» (1 Ин 4:18)). Мандельштамовская этика, напротив, сосредоточена на романтической любви и красоте (поэзии), дружбе и традиции — как контрапунктах к безнадежности окружающей ночи

[527].

«К Анаксагору» в бархатной ночи

Эти сильные противоречия между мировоззрениями двух поэтов дают возможность выдвинуть здесь достаточно радикальную гипотезу о стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова…». Поскольку то, что я собираюсь сказать, в каком-то смысле довольно-таки очевидно (метрические и другие связи с поэзией Блока были давно установлены), я думаю, что причина, по которой никто, насколько мне известно, не делал этого утверждения прежде, состоит в следующем: отождествление, которое я сделаю, может показаться вульгарным и редукционистским, если рассмотреть его вне контекста. И все же при помощи анализа исправлений к черновому варианту, надлежащей контекстуализации природы мандельштамовского вызова Блоку и анализа структуры пушкинского слоя цитации в этом стихотворении я покажу (как мне думается, убедительно), что, хотя и не исключаются другие ассоциации, за невидящим и, по-видимому, враждебным «ты» в этом стихотворении — в его опубликованном варианте — скрывается прежде всего Блок.

Гаспаров и Ронен отмечали, что в стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова…»

нарушилась связь местоимений, затрудняя понимание: «мы» в ст. 1, по привычной поэтической традиции, понимается как «поэт и возлюбленная», «мы» в ст. 21 — «поэт и его товарищи по искусству», а «ты» в ст. 29–32 (из‐за выпадения образа «ненавистник солнца, страх», отсылающее к дальнему началу стихотворения, к «советской ночи» и пустоте) может ложно осмыслиться как «возлюбленная», как будто адресат стихотворения не верит в возрождение искусства, а герой верит[528].

Однако, по моему мнению, этой путаницы не существует — помимо глубоких и явно преднамеренных следов изначального присутствия Ольги Арбениной, оставленных поэтом в окончательном варианте. На самом же деле исправления, отраженные в автографе стихотворения, иллюстрируют то, как поэт трансформировал «ты» из этого стихотворения на последних этапах его написания, чтобы сделать возможным отождествление с одним современником. В черновике «ты» относится к двум совершенно отдельным и несовместимым объектам — и это один из возможных мотивов для мандельштамовских исправлений. Первый из них, эксплицированный — «Ненавистник солнца, страх», космическая и однозначно негативная сила[529]. Второй — вероятно, женщина, которая была тогда предметом его любви, — Арбенина, актриса Александринского театра. В строках 25–28 чернового варианта она принимает роль, вторящую роли самой недавней театральной героини Блока. Подобно Кармен-Дельмас, сохраняющей свою музыкальную сущность, выскальзывая из театра через партер в стихотворении «Сердитый взор бесцветных глаз…», «ты» Мандельштама становится средоточием театральной сущности, проскальзывая через зал:

Через грядки красные партераУзкою дорожкой ты идешь

И старинная клубится голубая сфераНе для черных душ и низменных святош.