Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Блок, разумеется, не был таким атеистом и материалистом, как Кривцов[540]. Однако в стихотворении Мандельштама «ты» из последней строки обвиняется не в атеизме, а в чем-то гораздо более узком и более конкретном: «А ночного солнца не заметишь ты». Почему Мандельштам должен был адресовать именно это обвинение именно Блоку — довольно очевидно: в одном поэтическом споре, за которым Мандельштам, несомненно, внимательно следил, Блок публично заявил о своей неспособности увидеть свет, струящийся среди нашей повседневной тьмы. Это был обмен репликами, опубликованный в № 2 «Гиперборея» за 1912 г., между Блоком и Владимиром Гиппиусом — поэтом-символистом и бывшим учителем словесности у Мандельштама в Тенишевском училище.

Примечательно, что черновой вариант стихотворения «В Петербурге мы сойдемся снова…», казалось бы, отчасти следует контурам строк, которые были одними из любимых у Гиппиуса, по крайней мере судя по надписи на экземпляре его книги «Ночь в звездах» (1915), хранящемся в Российской национальной библиотеке в Санкт-Петербурге. Гиппиус цитирует из следующей строфы его стихотворения «Меня восторг в степи настиг…»:

И я не верю в гулкий страхЛюдского трепетного стада:Мне солнца в небесах не надо —Я вижу розы в вещих снах![541]

Здесь мы видим тот же набор из страха, тьмы, роз и (вещего) искусства, что и в стихотворении Мандельштама, — то же заявление о способности пережить внешнюю тьму благодаря связи с внутренним художественным импульсом.

Но вернемся к публичному спору Гиппиуса и Блока. В стихотворении «Все на земле умрет — и мать, и младость…» (1909) Блок выдвинул радикальную программу аскетизма и отречения от жизни, призвав своего адресата (себя?) уплыть на Северный полюс и приучить свою «усталую душу» к «вздрагиваньям медленного хлада», «Чтоб было здесь ей ничего не надо, / Когда оттуда ринутся лучи» (III, 220). Именно против этого «оттуда» возразил Гиппиус. В его понимании, божественный свет уже невидимо струится в нашем мире:

Ты думаешь — они оттуда ринутся?Мне кажется, что — нет:Но в час назначенный все опрокинутся —Все зримые в незримый свет —

Незримый свет, который в зримом стелется <…>[542]

Блок ответил почти той же строфой, которую выбрал Гиппиус:

Да, знаю я: пронзили ночь отвекаНезримые лучи.Но меры нет страданью человека,Ослепшего в ночи!

<…>Ты ведаешь, что некий свет струится,Объемля всё до дна,Что ищет нас, что в свисте ветра длитсяИная тишина…Но страннику, кто снежной ночью полон,Кто загляделся в тьму,

Приснится, что не в вечный свет вошел он,А луч сошел к нему[543].

Многословное, раздутое до шестидесяти четырех строк опровержение Гиппиуса на вдохновенный ответ Блока было слабым и дидактичным[544]. Мандельштам отвечает Блоку гораздо сильнее. Спасение нужно искать не снаружи («Из страны блаженной, незнакомой, дальней») — и из числа наших не заметишь его ты.

Дополнительное свидетельство, указывающее на то, что здесь подразумевается Блок, можно найти в «Гуманизме и современности» (1922) Мандельштама: «Грядущее холодно и страшно для тех, кто этого не понимает, но внутреннее тепло грядущего <…> так же ясно для современного гуманиста, как жар накаленной печки сегодняшнего дня» (II, 354. Курсив мой). Через аллюзию к блоковскому «Голосу из хора» («О, если б знали, дети, вы, / Холод и мрак грядущих дней!») Мандельштам дает понять, что Блок — один из тех, «кто этого не понимает», кто слеп к внутреннему теплу грядущего, которое так очевидно поэту[545]. Сходство «…солнца не заметишь ты» из «В Петербурге мы сойдемся снова…» с вышеприведенным отрывком очевидно.

Правда, нельзя не почувствовать толику несправедливости в том, что из всех именно Блоку сделано замечание, — если это то, что происходит в стихотворении «В Петербурге мы сойдемся снова…». Но это не должно нас смутить: Анна Ахматова писала, что Мандельштам говорил о поэзии «ослепительно, пристрастно и иногда бывал чудовищно несправедлив, например, к Блоку»[546]. Более того, нельзя забывать, что если это стихотворение действительно повторяет контуры стихотворения «Кривцову», то Блоку отводится роль не черни, не профанов, презренных и наотрез отвергнутых, а «милого друга», этос которого, однако, остается чуждым непосредственному кругу поэта.