Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Конечно, Эйхенбаум здесь переворачивает классический мотив разрушения сценической иллюзии из стихотворения и пьесы самого Блока — из «Балаганчика». В центральных строфах стихотворения, написанного в 1905 г., мальчик и девочка обсуждают действие ярмарочного кукольного театра, и в их доводах отражается дискурс в блоковской поэзии, ставящий под вопрос знаки приближения Софии. Мальчик ошибочно истолковывает появление слева на сцене (что уже, возможно, дурной знак) огней факелов как намек на то, что королева идет спасти младенца из рук его демонического похитителя. Девочка возражает, что тот не понял знака, и раскрывает «истинную» природу приближающейся «адской свиты». Однако же ее слова все же обнаруживают вовлеченность, демонстрируют, что она признает значение за сценическим действием. Затем наступает поистине «демоническая» развязка: «Вдруг паяц перегнулся за рампу / И кричит: „Помогите! / Истекаю я клюквенным соком!“» (II, 83). Театральная иллюзия разрушена, и именно это разрушение иллюзии значимости больнее всего для мальчика и девочки, как и, очевидно, для самого поэта. В пересмотре Эйхенбаума рампа вновь подорвана. Однако то, что казалось блоковским высмеиванием трагедии, оказывается ее прежде «невозможным» осуществлением. Судьба Блока становится доказательством того, что самая едкая романтическая ирония может оказаться на волосок от трагедии.

Статья Эйхенбаума явно вызвала в Мандельштаме глубокий отклик. В статье «А. Блок» он уважительно называет ее и «Поэзию Александра Блока» Жирмунского «работы, именно „работы“», противопоставляя их «болотным испарениям лирической критики», окружавшим Блока после смерти (II, 270).

Убедительная трансформация Блока из актера в героя собственной трагедии — или скорее из актера и героя потенциально лишь литературной трагедии в актера и героя трагедии настоящей — была подготовлена не только его поэзией, но и его знаменитой речью о Пушкине. Среди вызванных Гражданской войной лишений зимы 1921 г. петроградские деятели искусства решили отметить 84‐ю годовщину со дня гибели великого поэта[561]. Мандельштам, в согласии со своим проектом по исцелению пушкинского солнца культуры, заказал панихиду по Пушкину в Исаакиевском соборе[562]

. Тремя днями ранее, 11 февраля, состоялось торжественное собрание, на котором Кузмин прочел свое стихотворение «Пушкин», а Блок выступил с обещанной речью «О назначении поэта».

Мы видели, какую роль играл Пушкин в поэтической мифологии Мандельштама осенью 1920 г. Первые строки «Пушкина и Скрябина», описывающие смерть Пушкина, равно как и конструирование самим Мандельштамом жизни и поэзии в 1930‐х как эха пушкинских судьбы и поэзии в 1830‐х, почти не оставляют места для сомнений в том, что смерть Пушкина продолжала служить основной положительной моделью смерти художника на протяжении большой части творческой жизни Мандельштама[563].

Насколько же поразительной и многозначительной в таком случае должна была быть для Мандельштама речь Блока, когда он (почти наверняка) слушал или (в любом случае) читал ее. В словах, которые задним числом кажутся предвещающими его собственный трагический конец, Блок не только твердо стоял на стороне пушкинского наследия русской культуры, но и защищал ее с очевидным гражданским мужеством от той современной «черни», тех врагов культуры, которые сохраняют присутствие как другой

— и не менее ключевой — адресат последней строфы стихотворения «В Петербурге мы сойдемся снова…»[564]. Более того, избранные Блоком тропы — тайная свобода, удушье — несомненно демонстрировали для Мандельштама его незаурядную прозорливость.

Так Блок сам показал ложность мандельштамовских опасений и недвусмысленно присоединился к защитникам Слова. Спустя полгода он умер от болезни, которая казалась современникам совершенно загадочной[565].

В «Пушкине и Скрябине» Мандельштам писал:

Мне кажется, смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее заключительное звено. С этой вполне христианской точки зрения смерть Скрябина удивительна. <…> Если сорвать покров смерти с этой творческой жизни, она будет свободно вытекать из своей причины — смерти, располагаясь вокруг нее, как вокруг своего солнца, и поглощая его свет (II, 313).