Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Столь же противоречива образность стихотворения: поэт наблюдает поезд, отходящий от места, напоминающего о вокзале в Павловске и его концертах, что подразумевает отправление из Павловска в элизиум. Однако комментарий самого поэта в «Шуме времени»: «В середине девяностых годов в Павловск, как в некий Элизий, стремился весь Петербург» (II, 45), — как и внепоэтические биографические подробности, касающиеся Гумилева и Анненского (см. ниже), — указывают, наоборот, на отправление из Петербурга в Павловск/элизиум. В то же время «поэт» хотя и опоздал на поезд, тем не менее оказывается на «звучном» пиру в туманном подземном мире — который, конечно, не является радостным элизиумом. Так вводится ряд сложных, насыщенных смыслами параллелей и инверсий.

В этом смысле, как отмечалось, стихотворение пространственно спрессовывает Павловск, возможно — Царское Село на той же железнодорожной линии, в разное время являвшееся домом для дорогих Мандельштаму поэтов, включая Пушкина, Анненского и Гумилева, а также, возможно, и Царскосельский вокзал на другом конце линии в Петербурге[590]. На его ступеньках умер от сердечного приступа Анненский

[591], и к тому же вокзалу, вероятно, спешил на последний поезд Гумилев с собраний в Петербурге во время первого сезона «Цеха поэтов». Мец судит об этом по отъезду с собрания у Лозинского 20 декабря 1911 г. (Мандельштам его не посещал) на основе следующих строк из акростиха, сочиненного тем вечером Л. В. Лебедевым. (Гумилевы ушли перед началом заседания шуточно-литературного кружка «Транхопс».)

Ахматова-пиит с искусным Гумилевым!Далече вас умчал проворный паровоз.

Ей, роком вы от бед охранены суровым.Мне стоил сей сонет потоков горьких слез[592].

Но вернемся к фигуре Блока и его роли в стихотворении. Борис Гаспаров убедительно доказывает, что главная ассоциация для «милой тени» в предпоследней строке — Пушкин[593]. Стоит пояснить, что видеть в этом образе Блока или Гумилева мы не можем. В конце концов, нельзя говорить о поминках по недавно усопшему как о «тризне милой тени

». Эти слова подразумевают именно дистанцию между смертью и поминовением, что справедливо для Пушкина. В то время как стихотворение втягивает в свою орбиту воспоминания поэта о Павловске 1890‐х и напоминает о запуске первой в России железнодорожной линии в 1837 г., основное действие (когда уже началась музыка) происходит во вневременном пространстве, спрессовывающем панихиду и юбилей Пушкина в феврале 1921 г. с безвременным уходом Блока и Гумилева в элизиум поэтов в августе. Именно к сплаву этих двух ведущих поэтов — представителей современной культуры и обращается «поэт» со словами: «Куда же ты?»

В варианте стихотворения от 1928 г., из которого была убрана 22-я строка, акцентируется образ разлуки. Клубящийся пар и вертикально торчащие «зрачки» скрипичных смычков заставляют нас представить себе поэта, глядящего вверх на стеклянный потолок (сени). Без этих образов близость 21‐й строки («В стеклянные я упираюсь сени») к вопросу «Куда же ты?» может навести на иное прочтение. Слово «сени» также использовалось в XIX в. для обозначения тамбура в вагоне. (Толстой, например, использует это выражение — «сени вагона» — при описании разлуки в «Анне Карениной».) Так на мгновение мелькает следующая картина: лирический герой смотрит через закрытые двери, как поезд с его товарищами отходит от вокзала[594].

Мусатов заявляет, что, согласно интерпретации Гаспарова (здесь можно назвать и Ронена), Мандельштам как будто сожалеет, что опоздал на поезд, умчавший его умерших современников в элизиум, а это подразумевает желание смерти, не характерное для Мандельштама[595]. Скорее стихотворение подразумевает абсолютно естественное и психологически подлинное раздвоение чувств по поводу того, что именно он остался в живых, к тому же в новом мире, лишенном музыки.