Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Слова Блока, несомненно, резонировали с глубоко укорененным чувством связи между воздухом, дыханием, свободой и поэзией у самого Мандельштама[576]. Мандельштамовское «Нельзя дышать» приводит на ум одновременно последние известные слова Пушкина («Тяжело дышать, давит»); речь Блока о Пушкине; слова Блока: «Нельзя дышать. В партере ночь» (на опере)[577]; внешне загадочные таяние и смерть Блока[578]; чувство удушья у Мандельштама — и как у ребенка-астматика в плотной толпе в Павловске

[579], и как у поэта в советской ночи. Можно явно ощутить его удушье при известиях о смертях Блока и Гумилева.

Если стеклянный потолок вокзала — это небосвод, кишащий червями, тогда вокзал в определенном ракурсе стал могилой или царством мертвых[580]. Этот факт подчеркивается присутствием Аонид (муз), олицетворяющих вдохновение поэта. Единственный иной пример использования Мандельштамом этого слова (значение которого было поначалу неясно ему) — стихотворение «Я слово позабыл, что я хотел сказать…», где рыдающие Аониды недвусмысленно связаны с Аидом[581]. 1890‐е гг. были для поэта временем «умирающей жизни» (II, 45). Когда его лирический герой возвращается в Павловск, он находит его не умирающим, а умершим. Его собственные слова, начиная с заклинания «видит Бог», — реквием, заново оживляющий вокзал[582]

.

Конец XIX в. звучит не гармонической музыкой лермонтовских звезд (которая отзывается столь неизгладимо в сладкозвучном романсе Елизаветы Шашиной)[583]. Его музыка — диссонанс паровозных свистков, блоковских визжащих скрипок (из циклов «Страшный мир» и «Арфы и скрипки»)[584] и, вполне возможно, странной и страшной музыки из «Прометея» Скрябина:

Какая нить протянута от этих первых убогих концертов к шелковому пожару Дворянского собрания и тщедушному Скрябину, который вот-вот сейчас будет раздавлен

обступившим его со всех сторон, еще немым полукружием певцов и скрипичным лесом «Прометея», над которым высится, как щит, звукоприемник — странный стеклянный прибор (II, 70. Курсив мой).

Также и в «Пушкине и Скрябине» Мандельштам вспоминал «бессловесный, странно немотствующий хор „Прометея“» (II, 317)[585]

.

Не столь важно, что премьера скрябинского «Прометея» прошла в зале Дворянского собрания, а не в Павловске. Вокзал (vauxhall) — «идеальный символ» XIX в. с его музыкой и железом[586], и Скрябин был одним из его самых ярких завершающих голосов. И в любом случае пространственные отношения в «Концерте на вокзале» не приводят ни к какому простому логическому завершению — как и онтология, и темпоральность стихотворения[587]. Подобно многим стихам Мандельштама, оно требует подходящего мысленного настроя, готовности принять художественные истины, возникающие посреди логических «несообразностей», при этом не ставя крест на поисках глубинных уровней смысла, встроенных в его тонкую архитектонику[588].

«Концерт на вокзале» особенно хорошо изучен. Я не буду пытаться дать здесь исчерпывающий анализ. Вместо этого я отмечу несколько тонких пространственных апорий, которые, не мешая общему впечатлению от стихотворения, вступают во взаимодействие с подтекстом, чтобы активно задействовать широкий спектр релевантных судеб, голосов и контекстов. Так, не вполне ясна точка зрения. Ключевая посылка стихотворения состоит в том, что поэт опоздал на поезд в элизиум поэтов. Однако строка «Торжественно уносится вагон» логически предполагает взгляд изнутри (если только поезд не состоял из одного вагона — в первой половине XIX в.? — или не был трамвайным вагоном из «Заблудившегося трамвая» (опубл. 1921) Гумилева). Ни один из этих последних вариантов не приближает нас к тому, чтобы ухватить весь общий контекст стихотворения. Однако и ранняя история железной дороги, основанной в 1837 г., т. е. в год смерти Пушкина, и знаменательное, ретроспективно пророческое стихотворение Гумилева — они равно релевантны для общей темы «смерть поэта» — глубже втянуты в фактуру стихотворения через эту логическую «несообразность»[589].