Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Теософские поиски Скрябина оказываются борьбой за христианскую память, когда освещаются «ослепительным и неожиданным светом» его христоподобного кеносиса. Сходным образом трагический уход Блока в сочетании с его саморефлексивно-пророческими словами о смерти Пушкина был в силах преобразить его трагическую позу в материал реальной трагедии. Смерть завершает величайшие произведения искусства, давая им выход в жизнь[566].

Поэтический отклик Мандельштама на смерть Блока нужно искать в «Концерте на вокзале» (1921?)[567]. Здесь Мандельштам возвышает Блока, связывая его с Пушкиным и, шире, делая его частью коллективного трагического портрета умирающего XIX века[568]. В том же самом августе 1921 г., когда умер Блок, собрат Мандельштама по акмеизму Николай Гумилев был казнен большевиками за вмененное ему участие в Кронштадтском восстании. Смерти Блока и Гумилева были в сознании современников глубоко связаны друг с другом[569]. Как убедительно утверждал Борис Гаспаров, в стихотворении Мандельштама «образы Пушкина, Блока и Гумилева совмещаются в единую мифологическую парадигму „смерти поэта“ как символа ухода из мира „духа музыки“»[570].

Концерт на вокзале[571]

Нельзя дышать, и твердь кишит червями,

И ни одна звезда не говорит,Но, видит Бог, есть музыка над нами,Дрожит вокзал от пенья АонидИ снова, паровозными свисткамиРазорванный, скрипичный воздух слит.Огромный парк. Вокзала шар стеклянный.Железный мир опять заворожен.На звучный пир в элизиум туманный

Торжественно уносится вагон.Павлиний крик и рокот фортепьянный —Я опоздал. Мне страшно. Это сон.И я вхожу в стеклянный лес вокзала,Скрипичный строй в смятеньи и слезах.Ночного хора дикое началоИ запах роз в гниющих парниках,Где под стеклянным небом ночевала

Родная тень в кочующих толпах.И мнится мне: весь в музыке и пене,Железный мир так нищенски дрожит,В стеклянные я упираюсь сени;<Горячий пар зрачки смычков слепит.>Куда же ты? На тризне милой тениВ последний раз нам музыка звучит.1921

Можно, пожалуй, согласиться с Тарановским, что лирический голос Блока не слышен в этом стихотворении так, как голоса Лермонтова и Тютчева[572]. Однако присутствие Блока не только ярко обозначено, но и имеет структурное значение. На основные отсылки уже было указано. Во-первых, есть дата — 1921 г. Ронен приводит весьма убедительные доводы, что стихотворение было окончено не ранее 1922 г. Это значит (как заметил Борис Гаспаров), что указанная дата, напоминающая о пушкинской годовщине и о смерти Блока и Гумилева, служит не источником биографической информации, а неотъемлемой частью символической структуры стихотворения[573]. Во-вторых, Блок представлен как ключевой голос в споре о природе «железного» XIX века и его музыки. Будучи в высшей степени музыкальным и музыкоцентричным, Блок связал в своих статьях катастрофический конец «железного века» и разрушительно-обновительный «дух музыки»[574]. В этой связи Ронен и Фрейдин цитируют ряд глубоко созвучных мест в блоковской прозе[575].

Слова и опыт Блока непосредственно встроены в слова и опыт «поэта» в первой строке стихотворения. В речи «О назначении поэта» Блок сказал о смерти Пушкина:

И Пушкина тоже убила вовсе не пуля Дантеса. Его убило отсутствие воздуха. <…> Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю, — тайную свободу. И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем <…> (VI, 187).