Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Между тем ощущается постоянное подспудное сомнение в ссылках Мандельштама на блоковский консерватизм[601]. Это выходит далеко за рамки игривых выпадов — в режиме «литературной злости» — против заявлений, будто Блок — поэт революции или революционный поэт, хотя Мандельштам и высказывается прямо об этих заявлениях[602]. Постепенно мандельштамовские обвинения в поэтическом консерватизме переходят в плохо замаскированные нападки личного характера.

Формалистический подход к поэтической генеалогии Блока, применяемый Мандельштамом в «Барсучьей норе», — это тонкий тактический маневр, поскольку он вынимает из целой картины тот единственный элемент, который сильнее всего определяет блоковскую поэзию и который не подлежит аргументированному опровержению, — поэтическую харизму. Мандельштам прямо заявляет: «…мы должны научиться познавать Блока, бороться с оптическим обманом восприятия, с неизбежным коэффициентом искажения» (II, 270). Более того, рассуждая в абстрактных терминах о том, например, как «потребность целесообразного разряда поэтической энергии руководила его тематическим творчеством», Мандельштам уводит разговор в сторону от «пленительной», «трагической» личности Блока, в то время как его скрытые уколы постоянно привлекают внимание к «аристократической» личности Блока:

В литературном отношении Блок был просвещенный консерватор. Во всем, что касалось вопросов стиля, ритмики, образности, он был удивительно осторожен: ни одного открытого разрыва с прошлым. Представляя себе Блока, как новатора в литературе, вспоминаешь английского лорда, с большим тактом проводящего новый билль в палате.

Это был какой-то не русский, скорее английский консерватизм. Литературная революция в рамках традиции и безупречной лойяльности (II, 273. Курсив мой).

Для Мандельштама, не питавшего любви ни к аристократии, ни к Англии, эти замечания несут в себе едва скрытые намеки на холодность, снобизм и лицемерный либерализм[603].

В другом эссе консерватизм Блока — откровенно русский, а Блок — самодержец времен Московии:

Собирательная природа Блока, его стремление к централизации стиха и языка, напоминает государственное чутье исторических московских деятелей.

Это властная, крутая рука по отношению ко всякому провинциализму: все для Москвы <…> (II, 348. Курсив мой).

Наконец, вот центральный отрывок из «Барсучьей норы», тот, откуда и взялось название статьи:

Блок был человеком девятнадцатого века и знал, что дни его столетия сочтены. Он жадно расширял и углублял свой внутренний мир во времени, подобно тому, как барсук роется в земле, устраивая свое жилище, прокладывая из него два выхода. Век — барсучья нора, и человек своего века живет и движется в скупо отмеренном пространстве, лихорадочно стремится расширить свои владения и больше всего дорожит выходами из подземной норы. И, движимый этим барсучьим инстинктом, Блок углублял свое поэтическое знание девятнадцатого века (II, 272).

Общий смысл этих строк — в преуменьшении фигуры Блока. Он сравнивается с барсуком, роющим во тьме ходы через свой век. Поэт-футурист Велимир Хлебников, представленный в «Буре и натиске» антиподом Блока, тоже сравнивается (в статье «О природе слова» (1922)) со зверьком: «Хлебников возится со словами, как крот» (II, 247). Однако деятельность Хлебникова — это постоянная, даже если и нецеленаправленная, работа над словом. Кроме того, крот не только отличается существенно более приятным нравом, чем барсук, но он еще и слеп, а это архетипический признак великих поэтов. И если Блок раскапывает свое непосредственное окружение в постоянных поисках исторического выхода, то Хлебников «прорыл в земле ходы для будущего на целое столетие» (II, 247):