Мандельштам, Блок и границы мифопоэтического символизма

Блок современник до мозга костей, время его рухнет и забудется, а все-таки он останется в сознании поколений современником своего времени. Хлебников не знает, что такое современник. Он гражданин всей истории, всей системы языка и поэзии. Какой-то идиотический Эйнштейн, не умеющий различить, что ближе — железнодорожный мост или «Слово о полку Игореве» (II, 348)[604].

То, что кажется Блоку-барсуку целым миром, для обозревающих с поверхности земли — «скупо отмеренное пространство»:

Вся поэтика девятнадцатого века, — вот границы могущества Блока, вот где он царь, вот на чем крепнет его голос, когда его движения становятся властными, интонации повелительными (II, 272–273. Курсив мой).

Блок — самодержец, но его обширные владения — лишь малая часть «блаженного наследства», доступного Мандельштаму («Я не слыхал рассказов Оссиана…»). Сходным образом писал Мандельштам о Коммиссаржевской: «Создавая театр Ибсена и Метерлинка, она нащупывала европейскую драму, искренне убежденная, что лучшего и большего Европа дать не может» (II, 101). Коммиссаржевская, которая похожа на Блока, страдает, по Мандельштаму, той же болезнью — слепотой к европейской культуре за пределами (т. е. до) XIX в.

В то время как более широкие интересы Блока засвидетельствованы, например, его переводом мистерии XII в., обожанием Шекспира или интересом к классической филологии и особенно философии, есть все же явное качественное отличие от Мандельштама[605]

. Более того, в глазах Мандельштама XIX в. был веком релятивизма, бросающим взгляд на многие века, но лишь на миг и только для того, чтобы спроецировать на них себя (II, 277).

При повторной публикации статьи «А. Блок: 7 августа 1921 г. — 7 августа 1922 г.» Мандельштам значительно сократил ее, убрал из вступительной части открытые обвинения в литературном консерватизме и дал новое название: «Барсучья нора». Все три изменения усиливают эффект центрального отрывка, процитированного выше («Блок был человеком девятнадцатого века…»). Лейтмотивом теперь уже совсем краткой статьи становится лексический повтор: «барсучья нора», «барсук», «барсучья нора», «движимый барсучьим инстинктом». Эти повторы вызывают как эхо слова — барсук, барчук, барсучий, барин сучий и, наконец, барин сущий. Это и есть центральное (и скрытое) обвинение в мандельштамовской статье: Мандельштама отталкивает прежде всего блоковская барственность, его аристократические манеры и нрав

[606].

Обоснованность расшифровки таких «анаграмм» могла бы показаться сомнительной, если бы разнообразные скрытые намеки на блоковскую «барственность» не были рассыпаны по сочинениям Мандельштама[607]. Совершенно очевидно, что Мандельштам глубоко чувствовал связь Блока с XIX в., особенно с 1880‐ми[608]

. Дэвид А. Слоун, по-моему, не прав, когда утверждает, будто «Мандельштам, по сути, говорит, что поэтическое наследие Блока заполняет пробел между двумя веками и олицетворяет их взаимосвязь»[609]. Справедливо или нет, Блок всегда связывается Мандельштамом прежде всего с умирающим XIX в. и почти никогда — с зарождающимся XX[610]. По моему мнению, есть лишь одно настоящее исключение — блоковские «анахронизм и современность» в «Шагах Командора» (II, 273). Даже в «Письме о русской поэзии» (1922), где Мандельштам представляет Блока в очень положительном свете, противопоставляя его нормальное развитие и голосовой диапазон символистам, которые «сразу взяли самую высокую напряженную ноту» и страдали «гипертрофией творческого „я“» (III, 33), и где через Блока Гёте и Пушкин, Баратынский и Новалис встроены в неослабевающий поток русской поэзии (т. е. в поэтическое будущее), фигура Блока тем не менее очень тонко преуменьшается:

Блоком мы измеряли прошлое, как землемер разграфляет тонкой сеткой на участки необозримые поля. Через Блока мы видели и Пушкина, и Гете, и Боратынского, и Новалиса, но в новом порядке, ибо все они предстали нам как притоки несущейся вдаль русской поэзии, единой и неоскудевающей в вечном движении[611].