Маргиналы в советском социуме. 1930-е — середина 1950-х годов

Сказанное выше имеет самое прямое отношение к появлению в современной отечественной историографии целенаправленных попыток пересмотреть как будто устоявшиеся в начале 1990-х гг. политико-правовые оценки репрессивной политики советского режима после 1917 г. (правовые акты, осуждавшие массовые репрессии и реабилитировавшие их жертвы) и вновь вернуться к прежним оценкам советской эпохи, которые легитимизировали государственное насилие и террор в отношении граждан. В частности, это характерно для историко-правового исследования, подготовленного Л. П. Белковец. Автор не отрицает того, что политический режим, установившийся в СССР, следует квалифицировать как недемократический (тоталитарный), добавляя далее: «Тем не менее можно утверждать, что все мероприятия советской власти в рамках существующего режима, во всяком случае, в изучаемое мною время, являлись легитимными, поскольку одобрялись основной массой населения, были подкреплены законодательной базой, частично известной обществу (легальны)»[436]

. Продолжая следовать избранной логике (если насилие легитимно и облачено в правовую форму, значит оно правомерно), Л. П. Белковец переводит анализ репрессивных практик советского государства в плоскость правовых терминов, определяя действия сталинского государства в отношении спецпереселенцев как «специальный административно-правовой режим» (САПР), считая последний отнюдь не репрессивным. По ее мнению, «депортация немцев 1941 г. не носила репрессивного характера, она проводилась на основе нормативных правовых актов, принятых в соответствии с Конституцией СССР 1936 г. государственными органами, облеченными соответствующими полномочиями…»[437]

. Кроме того, немцы, перевезенные в восточные районы, оказались под действием САПР, режима комендатур, только с 1944 г., а до этого времени они находились, как и все советские граждане, в тех же условиях, включая и гражданские права, и относительную свободу передвижения[438]

. Признавая правомерность легитимного насилия государства в экстремальных условиях военного времени, Л. П. Белковец посетовала лишь, что «никакими благими намерениями нельзя оправдать ужесточение режима после войны»[439]

.

Подобного рода историко-правовую «новацию» можно было бы не принимать всерьез, если бы не изменившийся в течение последних нескольких лет социально-политический макроклимат в России, в контексте чего под тезис о необходимости укрепления в стране «вертикали власти» легко обосновать программу «реабилитации российской (советской) государственности» во всех ее проявлениях и действиях. Определение статуса спецпереселенцев для большинства историков, профессионально занимающихся этой тематикой, представляется в принципе решенным. Депортированные в спецпоселения категории подвергались внесудебной репрессии в форме ссылки на поселение. Последняя, в отличие от ординарной ссылки, имела черты и природу экстраординарной [семейный (групповой) и бессрочный характер в соединении с принудительным трудом]. Историки не ставят под сомнение, что крестьянская и далее этническая ссылка выступали частью, элементом репрессивной системы. Данный факт подтверждается и тем, что на чекистском «новоязе» вновь созданный в 1930-е гг. сегмент репрессивной машины именовался «кулацкой ссылкой» либо «спецссылкой». Некоторые различия в исследовательских трактовках встречаются только в оценке вектора эволюции института высылки и ссылки в сталинскую эпоху. Так, один из ведущих исследователей темы В. Н. Земсков отмечает: «Мы склонны рассматривать спецпоселенцев на начальных стадиях жизни на спецпоселении как людей, примыкающих к гулаговскому населению (на этом этапе они по многим параметрам мало отличались от политических ссыльных, а последние, безусловно, часть гулаговского населения), но с течением времени имеющих тенденцию эволюционировать в сторону обычного гражданского населения. В основном эта эволюция постоянно находилась в стадии процесса, который по разным причинам то ускорялся, то замедлялся, но… не завершался»[440].