Марк Алданов. Писатель, общественный деятель и джентльмен русской эмиграции

По-видимому, Карлгрен, впитав из столь ценимой им русской классической литературы идею о «народе» как движущей силе русской истории, не мог воспринять точку зрения Алданова, который убедительно показал в своих романах, что «закваской» и движущей силой Русской революции, являлся никак не «народ», а именно интеллигенция. Будучи сам представителем этой группы российского социума, он явился и ее бытописателем, и – в традициях русской культуры – безжалостным критиком. В его представлении русская интеллигенция в своей борьбе за новую, процветающую Россию в начале ХХ в. разделилась на два лагеря – либерально-демократический (эсеры, эсдеки, кадеты, энесы, меньшевики) и радикально-экстремистский (большевики). Нечто подобное в алдановской исторической модели происходило и в эпоху Великой французской революции, которую подготовили и возглавили интеллектуалы (в своем преобладающем большинстве, как и 120 лет спустя в России, члены масонских лож) и в среде которых также произошло размежевание на умеренных реформистов (жирондисты) и радикалов-экстремистов (якобинцы). По воле исключительно слепого случая, полагал Алданов, в обеих революциях победили радикалы-экстремисты. Их деяниями благородные устремления лучших умов как французской, так и русской наций обернулись кровавой всеразрушающей катастрофой. Революция, служащая якобы прогрессу, на деле оказывалась слепым демоном разрушения.

Такая точка зрения в глазах прогрессивного демократа Антона Карлгрена являлась сугубо реакционной. Несмотря на свою антибольшевистскую позицию, Калгрен, как и большинство «прогрессивных западных деятелей культуры», в глубине души сочувствовал Русской революции, считая ее выражением всенародного волеизлияния. Его взгляды, касающиеся русской революции, не во многом расходились с позицией правого либерального демократа Томаса Манна, который писал:

Я в качестве нерусского человека, который хотя много обязан русскому творчеству, но по своей душевной формации принадлежит скорее к Западной Европе, не могу и не имею права иметь суждение по поводу нынешней России и того громадного социального опыта, который эта страна предприняла. Время покажет, или опровергнет, жизнеспособность и право на будущее этого нового общественного и государственного строя. Мы должны также посмотреть, каковы будут те культурные, художественные и поэтические достижения, который создаст этот новый мир [ПЕРЕПИСКА-2-х-ИВАНОВ (I) С. 324].

В таком ракурсе видения русская эмиграция была для Карлгрена, образно говоря «плюсквамперфект», а ее культуре он по существу отказывал в возможности оригинального самостоятельного развития.

Что касается собственно литературной части отзыва Карлгрена, то, будучи «безжалостным литературным судьей», он, анализируя алдановскую трилогию «Мыслитель»322, в качестве ее недостатков выделяет

слишком рыхлую композицию, отчего части трилогии представляют собой не «целостный исторический роман в привычном смысле», а «ряд отдельных исторических картин», увязать которые между собой призван «летучий репортер» и «совершенно неинтересная личность» Штааль – что, однако, «мало помогает».

Юлию Штаалю приходится «увязывать» действительно ключевые события русской и европейской истории, от якобинского террора до падения Робеспьера, от воцарения Павла I до его убийства, не говоря уже о дипломатической кухне в Англии или участи в переходе Суворова через Альпы. «Для меня всего важнее в романе Штааль – милый молодой человек средних достоинств, – признавался сам автор тетралогии. Карлгрен же считал, что автору не удалось сделать своего героя «живым».

Русская эмигрантская критика, мнение которой, по всей видимости, Карлгрен в расчет не принимал, также не была единодушна в оценке образа Штааля. Марк Слоним, например, как и Карлгрен полагал, что

Алданов не дал внутренней жизни своего героя <…> Штааль – прием, а не человек.

Михаил Осоргин, напротив, одобрял «провизорски точный» выбор алдановского главного героя: