Марк Алданов. Писатель, общественный деятель и джентльмен русской эмиграции

– но никогда ничего «активного», и что молебен он посетил лишь ради памяти:

погибшего в Крыму сына, моего единственного… студента-офицера, сражавшегося и в великой войне, и в добровольческой армии… расстрелянного, замученного большевиками.

<…>

…я не запятнал чести русского писателя. Я не опозорил себя, я – да, ошибся. Это, именно, «кульпа левис»… неосторожность.

<…>

Теперь… да, я вижу, что многое иначе представлял себе… я верил в минимальную чистоту, порядочность людей… хотя бы и немцев… Но я не сказал, не написал ни одного слова за них, для них. Все мои напечатанные слова – могут быть прочтены, они – есть.

Многие ему внимали с пониманием, сочувствовали, помогали материально, однако для Бунина, Алданова, Адамовича и литераторов из их окружения он до конца своих дней оставался «нерукопожатной» персоной. Впрочем, и он их всех люто ненавидел, и для него лично они отнюдь не были «чистые, достойные русские люди».

А вот к Дмитрию Мережковскому и Зинаиде Гиппиус, с которыми Алданов с начала 1920-х гг. поддерживал добрые отношения, он, несмотря на всеобщее их порицание, сохранил глубокое уважение. В первую очередь это касалось Мережковского – без сомнения крупнейшего русского писателя и мыслителя первой половины ХХ в. Веря в безусловную личную порядочность четы Мережковских, Алданов скептически относился к слухам об их прогитлеровских симпатиях378 и не желал участвовать в общественной компании морального осуждения покойных литераторов.

Иван Бунин, напротив, не любил обоих супругов, особенно Гиппиус, – за ее, как он считал, ядовитую недоброжелательность. Так, например, он писал Алданову от 4 сентября 1945 года:

Прости меня Бог, что думаю об этом сейчас <Гиппиус уже была при смерти – М.У.>. Но не могу не думать: чего только не останется после нее в смысле ее гадючих дневников насчет многих. Многих из нас.

Однако, когда Гиппиус скончалась379, он не уклонился от того, чтобы воздать ей последний долг памяти. В.Н. Бунина в дневнике от 9 сентября 1945 года записала, что, узнав о смерти Гиппиус, сразу пошла к ней на квартиру. Причем одна, без Бунина:

Через минуту звонок, и я увидела белое пальто Яна.

Я немного испугалась. Он всегда боялся покойников, никогда не ходил ни на панихиды, ни на отпевания.

Он вошел очень бледный, приблизился к сомье, на котором она лежала, постоял минуту, вышел в столовую, сел в кресло, закрыл лицо левой рукой и заплакал. Когда началась панихида, он вошел в салон… Ян усердно молился, вставая на колени. По окончании подошел к покойнице, поклонился ей земно, приложился к руке. Он был бледен и очень подтянут.

<…>

Большинство ошибается, думая, что она не добра. Она гораздо была добрее, чем казалось. Иной раз делала злое, так сказать по идее, от ума. Она совсем не была равнодушной. К себе я несколько раз видела ее доброту и сердечность [УСТ-БУН. Т. 3. Сс 179–180].