Маркос Рамирес

Немедля мы подняли якорь и простились с портом под громкие возгласы провожающих; в воздухе реяли платки, взлетали шляпы. От ликования я сходил с ума. Первый раз в жизни я пускался в плавание, и наконец-то я чувствовал себя в полной безопасности, не боясь преследований дяди Сакариаса!

Вскоре позади остались тихие воды лагуны Эстеро, и волны полегоньку принялись раскачивать «Достойную Марию»; двигатель время от времени вздрагивал и судорожно кашлял, как старый астматик, не предвещая ничего хорошего.

Я поискал удобное местечко и нашел его на корме, на длинной скамье, спинкой которой служил борт «Достойной Марии». Посреди палубы были в беспорядке навалены тюки, бочки, ящики, котомки; суетились добровольцы, отыскивая в толкучке, где бы пристроиться и отдохнуть.

Темнело. На судне зажглись фонари, а огоньки порта Пунтаренас постепенно исчезали вдалеке, где-то там за черной громадой волн.

Летели часы, а я не мог уснуть, взволнованный всеми переживаниями пути. Спустилась темная-темная ночь. На небе, затянутом свинцовыми облаками, не мерцало ни одной звезды. Порой угадывались, возникая то справа, то слева, ближние острова Никойского залива, точно гигантские призраки, черные и безмолвные.

Кто-то перегнулся через борт — его отчаянно рвало. Три — четыре солдата вполголоса переговаривались меж собой, остальные храпели и ворочались во сне — они лежали, скорчившись в самых невероятных и неудобных позах, мешая друг другу.

На рассвете мы уже плыли в открытом море, под ясным, безоблачным небом; со всех сторон нас окружала вода, и лишь с левого борта можно было различить терявшуюся вдалеке туманную полоску берега. Раздали кофе с черствым хлебом, но многие добровольцы, сраженные морской болезнью, не дотронулись до еды. Я же, проснувшись с превосходным аппетитом, устроил для себя целое пиршество из хлебных пайков, подаренных мне заболевшими товарищами.

Последний кусок я дожевывал, когда мотор «Достойной Марии» внезапно замер. Матросы поспешили бросить якорь, но якорь не достиг дна в этих темно-зеленых глубинах, и баржа, скрипя и содрогаясь всем остовом, пустилась по воле волн: она ритмично покачивалась и тяжело переваливалась с волны на волну. Утреннее солнце беспощадно заливало обжигающими лучами парусину над ютом, обволакивая нас густым, влажным и удушливым зноем; люди истекали потом.

Томительная жара и непрекращавшаяся качка нанесли серьезный ущерб нашему неподготовленному воинству. Смертельно побледневшие, покрытые холодной испариной, солдаты бросались к борту и судорожно изрыгали содержимое измученных желудков. Рядом со мной плотный, щегольски одетый человек с бело-розовой кожей даже стал задыхаться. Он тщетно разевал рот и, видимо, сильно страдал.

— Пожалуйста, каплю морской воды! — попросил он слабым голосом.

Солдат зачерпнул банкой соленой воды, и больной стал пить, гримасничая от отвращения. Не выпуская банки из рук, он быстро обернулся к морю, и тут его стало рвать целыми потоками — от сильных потуг на шее у него набухли вены. Меня злило это зрелище, и я был рад, когда он наконец вытер изящным шелковым платочком слезы и пот и растянулся на скамье, вздыхая с глубоким облегчением. Мгновение спустя он уже спал блаженным сном. Я узнал, что это был не кто иной, как полковник дон Хуан Сегреда, брат моего полковника Сегреда, который тем временем также беспробудно дрыхнул, развалясь подальше на тюках.

На меня качка не действовала. Но, слушая стоны и отвратительную икоту окружающих, я закрывал глаза и сжимался в комок, чтобы побороть позыв к рвоте.

Некоторые солдаты также легко выдерживали качку; они просили меня достать сигарет, уверяя, что их нетрудно найти в сумках, служивших подушкой моему полковнику Сегреда.

Пользуясь тем, что мой начальник непробудно спал, я осторожно вытащил из-под его головы сумку, вынул несколько пакетиков желтых самодельных сигарет и дал их солдатам. Потом, развязав мешок, я завладел куском паточного сахара, отломил себе половину, а остальное отдал товарищам.

В конце концов морякам удалось наладить страдавший астмой мотор, и баржа снова пустилась в путь. Подул свежий бриз, радость вернулась в сердца наших солдат, и офицеры решили раздать завтрак: каждому по куску паточного сахара, две черствые булки и большую порцию сыра — жесткого, подмоченного и тухлого, в котором уже копошилось немало червей. Кажется, только у меня хватило смелости вонзить зубы в эту вонючую гадость и припрятать также на всякий случай вторую порцию.

Несколько часов спустя «Достойная Мария», объявив о своем прибытии частыми, пронзительными гудками, бросала якорь против берега. Каких-нибудь четыреста — пятьсот вар оставалось до Пунта-Увиты, места сосредоточения всей Южной армии!

* * *