Маркос Рамирес

Только после полудня корабль поднял якорь. Наше путешествие протекало удачно, мы опять плыли всю ночь под безоблачным и звездным небом и прибыли на рассвете в порт Пунтаренас.

Здесь мы снова разместились в здании школы. Я заметил, как офицеры давали деньги своим вестовым, чтобы те могли привезти домой мараньоны, пасадо и другие подарки. Я старался держаться поближе к моему полковнику, но ему и в голову не приходило дать мне хотя бы двадцать пять сентаво, чтобы я мог подстричься и привести в порядок голову. Под вечер мы покинули Пунтаренас и отправились поездом прямого сообщения в столицу.

В Оротине и на других станциях собирался народ, приветствуя солдат, а те в ответ размахивали шляпами и громко кричали: «Ура!»

Когда мы проезжали через Лас Павас, среди добровольцев разнеслась весть, что население и власти Сан-Хосе готовят нам триумфальную встречу. Заразившись всеобщим энтузиазмом, я почувствовал себя героем, возвращающимся с победой после войны.

Я ехал домой опаленный солнцем, чумазый, лохматый, в грязной блузе и рваных штанах, но все это меня не огорчало. Зажмурив глаза и улыбаясь, я мечтал о том, как войду в столицу. Я представлял себе, как посреди улицы, во главе с военным оркестром, важно маршируют солдаты и рядом с ними вышагиваю я, с вещевым мешком полковника за спиной, с раковинами и прочими трофеями, подвешенными к поясу, а толпа нас приветствует и забрасывает цветами. Среди встречающих — мама, она плачет от восторга и гордости, слыша, как кругом перешептываются: «Что за храбрый малыш! Такой юный, а уже побывал на войне!..» О, этот миг я не променял бы ни на какие сокровища мира!

Мои приятные мечты были прерваны голосом полковника Сегреда:

— Как приедем, мои вещи понесешь на вокзал Атлантико. С нами тебе идти незачем. Понятно? Выйдешь направо — и прямо на трамвай, чтобы не опоздать. Будь осторожен! Вот тебе деньги на билет.

Вместе с двадцатью пятью сентаво он сунул мне в руки две банки мараньонов, две коробки каимито[68], большой кусок мараньонной халвы и в довершение всего жилет, в кармане которого лежали ценные часы.

Я был вне себя от бешенства и обиды. К горлу подкатился клубок, я не мог выговорить ни слова. Поезд подошел к перрону вокзала Пасифико, и паровоз частыми гудками возвестил о прибытии Южной армии в столицу. Я услышал радостные восклицания солдат и увидел в окошко толпу людей, заполнившую улицы перед вокзалом.

Выйдя из поезда, солдаты построились по четыре в ряд и медленно двинулись к центральным воротам.

Я закинул за спину громоздкие коробки, взял в левую руку жилет, а в правую — халву и подавленный, с чувством безысходного отчаяния побрел к остановке трамвая. До меня доносились бурные приветствия, радостные возгласы толпы и, наконец, звуки военного оркестра, исполнявшего национальный гимн. И тогда я не выдержал и заплакал от горькой обиды. Только я не имел права пройти торжественным маршем! За всю мою жизнь я не испытывал более жестокого разочарования. Самая дорогая мечта моя была развеяна в прах нелепым приказом полковника, заботившегося лишь о своих удобствах!

А тут еще, как на беду, — словно мало несчастий выпало на мою долю! — кондуктор не пустил меня в трамвай, очевидно напуганный моими лохмотьями и грузом, который я на себе тащил. В полном унынии я поплелся вдоль трамвайной линии, отдыхая на каждом углу и рискуя прийти с опозданием на другой вокзал. Так, испытав тысячу трудностей, я добрел до Центрального проспекта. Здесь я снова попытался сесть в трамвай, и снова на моем пути встал неумолимый кондуктор, но на этот раз мне повезло: какие-то женщины сжалились надо мной и уговорили кондуктора впустить меня.

Когда я достиг наконец вокзала Атлантико, передо мной мелькнули ступеньки последнего вагона того поезда, который увозил добровольцев из Эредии в родной город.

В ужасе я замер, глядя, как расходится толпа, провожавшая солдат. Что же теперь мне делать с вещами полковника Сегреда? По счастью, я встретил адъютанта генерала Кабесаса и громко позвал его. Выслушав рассказ о моих невзгодах, он успокоил меня:

— Не огорчайся, парень! Все это чепуха! Иди со мной, мы оставим вещи вон в той таверне на углу, а я позвоню в эредийские казармы, чтобы известили полковника Сегреда.

Пока мой земляк говорил по телефону, меня осенила блестящая мысль: «Ведь старикан-трактирщик, как пить дать, украдет халву, так не лучше ли, если я возьму ее себе и подарю сестренкам». Мигом сунул я халву за пазуху, прихватив вдобавок горсть каимито и мараньонов. Потом, сбыв с рук банки, коробки и жилет с часами, я поспешил домой.

Еще издалека я узнал мать. Стоя на тротуаре, она что-то возбужденно рассказывала соседкам. Бедняжка ходила на вокзал Пасифико, потом в комендатуру и убитая горем вернулась домой: прошли последние войска, возвращавшиеся с границы, а меня среди них не было, и никто обо мне ничего не знал. Вот почему при моем неожиданном появлении она удивленно вскрикнула и бросилась меня обнимать, обливаясь слезами радости.