Мастер

Он понял, что для джентльмена наверху это был сигнал уйти, и не удивился, услышав, как еще раз хлопнула входная дверь. Пока леди Вузли давала указание поставить лампу на итальянский комод, он раздумывал над тем, что это за джентльмен и почему их не представили друг другу, и почему напряжение в комнате было так ощутимо, а сама встреча вызвала такую неловкость, учитывая огромный светский опыт леди Вулзли. Могла ли леди Вулзли, размышлял он, оказаться столь близко к тому, чтобы скомпрометировать себя в лондонском антикварном магазине самым обычным зимним днем? И каким образом она бы себя скомпрометировала? И как тут замешан продавец? Леди Вулзли и продавец наперебой начали превозносить красоту и прочие достоинства комода, причем леди Вулзли во всем горячо соглашалась, повторяя некоторые фразы продавца для пущей выразительности, и оба подчеркивали, что не стоит упоминать о цене, поскольку это был бы шок и скандал, и лучше оставить присутствующего здесь покупателя в неведении, поскольку он большой любитель красоты, но стеснен в средствах.

Пока они оба говорили, по тону их речи и даже по тому, как умолк продавец и только леди Вулзли поддерживала разговор, Генри убедился, что прекрасно уловил контуры сцены, которой только что стал свидетелем, но не ее смысл. Леди Вулзли назначила здесь встречу некоему джентльмену, но само по себе это ничего не значило, поскольку она свободно передвигалась по Лондону и без малейших колебаний брала Генри с собой в свои походы по магазинам. Натянутость возникла из-за того, что леди Вулзли не пожелала поприветствовать этого джентльмена или представить его. Генри не видел в этом никакого смысла, он не мог постичь, почему она либо полностью не проигнорировала этого человека, либо не дала понять, что знакома с ним. Разговор, который затеяли леди Вулзли и продавец, казалось, старался собрать все неловкие паузы и шумно заполнить их. Он осознал, что стал свидетелем странной, чисто лондонской ситуации, чья суть была достоянием других, а от него останется сокрытой, сколько бы он ни раздумывал над нею и сколько бы ни продолжали они смущенно слоняться по антикварной лавке.

Поднимаясь в переднюю часть магазина, он краем глаза приметил тот самый гобелен; с прошлого посещения его перевесили. Теперь он казался еще роскошнее, еще богаче. Леди Вулзли и продавец остановились позади Генри. Он предположил, что они тоже видят чистую нежность расцветки, яркие нити, переплетающиеся с потускневшими, текстуру, наводящую на мысль о царственности, давно канувшей в лету.

– Это восемнадцатый век? – спросил он.

– Приглядитесь и, возможно, вы догадаетесь, – сказала леди Вулзли.

Он всмотрелся снова, когда продавец поднес поближе лампу.

– Вам нравится? – спросил он ее, гадая, помнит ли она этот гобелен с прошлого визита.

– Думаю, «нравится» – не совсем верное слово, – сказала она. – Он траченый. Его реставрировали – тут есть недавняя работа. Вы не видите, разве?

Он снова вгляделся, более внимательно изучил розовые и желтые нити, которые сперва показались тоже выцветшими, несмотря на то что они выделялись на общем фоне.

– А всё чтобы нас одурачить, – сказала леди Вулзли.

– Он такой потрясающий, такой прекрасный, – сказал Генри, словно разговаривал сам с собой.

– Ну, если вы не видите реставрацию во всей ее вульгарности, значит я вам нужна даже больше, чем вы думали, – сказала леди Вулзли. – Впредь ни в коем случае не рискуйте ходить сюда самостоятельно.

Он вернется, подумал он, вернется по прошествии подобающего времени и купит этот гобелен.

Он терял Лондон. Он записался в Реформ-клуб[30], присоединившись к длинному списку, зная, что пройдет много лет и много утрат, прежде чем его имя окажется вверху. Ему нравилось воображать лондонскую жизнь в уютных стенах Реформ-клуба: внимательный и заботливый персонал и весь огромный город в его распоряжении. Всю жизнь, размышлял Генри, он был подвержен воздействию Лондона, впервые привезенный сюда в шестимесячном возрасте во время одного из ранних поисков вечной мудрости, предпринятых его отцом, поисков земного удовлетворения и чего-то безымянного и сверхъестественного, чему всегда удавалось от него ускользнуть.