Мэри Вентура и «Девятое королевство»

Затем она поставила на горелку небольшую алюминиевую кастрюльку, налила в нее пол-литра молока и села на пол, по-турецки сложив ноги. Но чулки резали бедра, поэтому она встала, расстегнула и стащила себя, как кожуру с фрукта, пояс вместе с пристегнутыми чулками, которые были безнадежно испорчены колючим кустарником, росшим возле Куинз-колледжа. Оставшись в одной комбинации, Доди снова села и стала ритмично раскачиваться взад-вперед, ни о чем не думая; уткнувшись грудью в колени, она обхватила их руками и оставалась в таком положении, пока молоко не закипело и не начало подниматься. Тогда она села на обитый зеленой тканью стул и стала потягивать молоко из голландской керамической чашки, купленной на Нью-Комптон-стрит в первую неделю после приезда в Лондон.

Молоко обжигало язык, но Доди выпила его до последней капли. И знала, что и завтра молоко останется в ней – оно не посторонняя вещь, как заноза, оно станет частью Доди. Доди Вентуры. Эта мысль потянула за собой взаимосвязанные причины и следствия ее слов и поступков, они оседали у нее в мозгу медленно разрастающимися язвами. Отметины от зубов, сомкнувшиеся кольцом из кровавых роз, предназначенных для Доди Вентуры. И случившееся с Хэмишем нельзя было отменить или просто выбросить из головы – оно цеплялось и липло. Она не безымянная овечка из чистилища. Напротив, она запятнана, в нее въелись слова и поступки всех Доди с момента их рождения. Доди Вентура. Теперь она поняла. Кому это рассказать? «Доди Вентура – вот я кто».

Верхний этаж Ардена хранил молчание, затих в предрассветной мгле. Ничто извне не могло стать причиной той муки, какую она переживала внутри. Этот двойной круг отметин от зубов – прямо сиамские близнецы, подходящая эмблема поражения. «Я выжила – на этот раз. И должна взвалить на плечи этот груз, свое мертвое нутро, пока вновь не оживу».

Стоя на полу босыми ногами, Доди сняла белую нейлоновую комбинацию, лифчик и трусики. Когда она стаскивала с себя шелк, по ней пробежала электрическая искра. Доди выключила свет и отошла от стены и кольца пламени к черному продолговатому окну. Проделав глазок в запотевшем стекле, она всматривалась в утро, свет которого сейчас был ничейной землей между заходом луны и восходом солнца. Пока ничейной. Пока еще ничейной. А где-то на Фалкон-Ярд стекла из ромбовидных окон летели острыми осколками вниз на улицу, сверкая, когда на них падал свет от единственного фонаря. Бац! Бах! Дзынь! Еще до рассвета тяжелые ботинки растопчут хрупкое стекло.

Доди открыла задвижку и распахнула окно. Петли на рамах заскрипели, а сами рамы глухо ударились о стену. Голая, она стояла на коленях на двухместной кушетке у окна и, высунувшись наружу, смотрела на мертвый, высохший сад. Поверх полых стеблей, идущих от корней ирисов, от луковиц нарциссов. Поверх шишковатых ветвей вишневых деревьев и замысловатой беседки из ветвей ракитника. Поверх далеко раскинувшихся земель и еще большего простора неба. Орион стоял высоко над холмами и Арденом, с золотыми нетленными сочленениями, отполированными холодным воздухом, и, как всегда, произносил ярко отчеканенные слова из бескрайней пустоты космоса; космоса, где, по его свидетельству, мисс минчеллы, хэмиши, все лишние атертоны и ненужные освальды этого мира вращаются, подобно ракетам, расточая чадящее топливо своих жизней в чистилище нелюбви. И заполняют разрывы в космосе чаем и оладьями с липко-сладкой пастой из лимонного творога и марципанов в четыре часа дня.

Смертельный холод охватил ее тело. Не было ни выбитого кулаком стекла, ни вырванных волос, ни разбросанного пепла, ни окровавленных пальцев. Только одинокий жалкий жест в сторону незыблемого каменного мальчика в саду, который с ироничным взглядом Леонарда стоял на пьедестале, крепко прижимая к себе дельфина; его глаза с каменными веками устремлены за подстриженную живую изгородь, за границы участка и ровные гравиевые дорожки в саду. Мир без напрасных трат, мир оберегающий и заботливый, согревающий и защищающий любовью. Пока Орион двигался, прикованный к своей орбите, в сторону некоего невидимого места, его блеск тускнел, становясь похожим на голубой подводный свет, и тут раздался первый крик петуха.

Звезды потушили свои фитили при приближении солнца. Доди спала как убитая.

А внизу, на кухне, никем не видимая и не слышимая, начинала свой трудовой день миссис Гини. Заботливый хранитель. Не расточитель. Бросая костлявую рыбу на черную чугунную сковородку, поджаривая пропитанные маслом тосты в духовке, она что-то напевала надтреснутым голосом. Жир шипел и шкворчал. Солнце девственно расцветало на стальной оправе ее очков, ясный свет лился из ее вдовьей груди, возвращая дню его чистоту.

Своим гиацинтам, распускавшимся на подоконнике в горшках с редкой и легкой почвой из перламутровых раковин, миссис Гини говорила и всегда будет говорить – не берем зиму, – что сегодняшний день, несмотря ни на что, удивительно хорош.

Над Оксбоу