Между черным и белым. Эссе и поэзия провинции Гуандун

Она заказала немного морской капусты, редиса и побегов бамбука, ничего больше, ее порция едва прикрывала дно чашки. Ела она быстро, палочки, толкавшие еду в рот, тревожили самые тайные струны в моем теле. То было прекрасное мгновение: великолепная кожа, изгиб виска, косточка на лодыжке, открывающиеся и закрывающиеся губы, теплые волосы… Я была совсем близко, я могла почувствовать жар ее рук и ног, услышать едва заметную перемену в ее ритмичном дыхании. Она тоже меня узнала: крошечные волоски на голенях едва заметно приподнялись, колени чуть сместились. Она не хотела со мной встречаться. Жаль, что нельзя стать невидимкой.

Она резко встала, моим глазам вдруг открылись крепко обтянутые маленькие вздернутые ягодицы. Я глядела на нее снизу вверх, как на миниатюрную многоэтажку, что в одночасье выросла на пустыре. Она открыла сумочку, вытащила ворох мелких денег, пересчитала, протянула лоточнику. Вдруг я услышала крик, хриплый и набухший:

— Опять цены подняли! Никакой жизни людям не даете!

В тело девушки будто вселилась колдунья и кричала чужим голосом из ее гортани. Она вся пламенела, глаза метали молнии, юное личико, непорочное и невежественное, взорвалось наглым криком[176]

. Боже, боже. Кровь хлынула у меня от пяток ко лбу, кусок стал поперек горла. На моих глазах красота дробилась на части: будто кто-то подбросил блюдечко, и оно упало, и раздался звон.

Оказалось, она ни капли не изменилась; оказалось, и красоту, и утрату я придумала, глядя на нее; оказалось, она только в этот миг и была настоящей — девушка из съемной квартиры с пачкой грязных измятых мао[177] в руках, с глазами злобной базарной торговки. Да, она была не принцессой, выращенной на прекрасном грунте, а курицей, что сбежала из курятника и копалась в земле в поисках пищи, полагаясь только на себя и свои крылья. Она считала каждый грош и не упускала своего. Но даже такая, вульгарная и нелепая, она все равно источала кружившее голову очарование.

Виляя задом, покачиваясь, она вышла на дорогу — призрачная, как комета — махнула шлейфом и предстала перед зрителями[178]. Она остановила моторикшу и тут же исчезла в светлячково-пепельных сумерках. Она помчится в ослепительное, роскошное место, навстречу чистым и благоуханным людям, прочь от съемного жилья, от малатана, от бедности, убогости, мрака. Она пойдет к свету, шаг за шагом. Каблуки будут ритмично биться о мраморные ступени, словно клавиши фортепиано. Я сидела с застывшей улыбкой на лице, испытывая странное облегчение.

Она съехала даже раньше меня.

Дождливым днем в начале августа она вышла из холла на улицу: в одной руке — сумочка и зонт, в другой — большой красный чемодан с выдвижной ручкой, совсем голый под дождем. Она спрятала лицо под зонтом, но я видела, что вместо макияжа на ней какая-то мазня, под глазом — синяк, рядом с ухом — ссадина. Ее избили, и притом сильно. Ее прекрасное тело превратили в боксерскую грушу, хотя провести по нему перышком — уже преступление. Прячась от меня, она отвернулась и прибавила шаг, но ее отчаяние и резкое дыхание клубились вокруг, как сухой лед на сцене. Беззащитный красный чемодан мягко стрекотал колесами, мокрый от дождя; словно лисий хвост, он уплывал все дальше и дальше, пока наконец не скрылся в моросящем тумане.

Я увидела, как квартирная хозяйка накладывает собаке еду, и сказала:

— Девушка с третьего этажа в самый дождь съезжает, дождалась бы хорошей погоды.

Ответ меня огорошил:

— Это я сказала ей съехать.

Она встала — спокойный и решительный голос, худенькое тело:

— Приходили трое мужчин и избили ее, уж не знаю, за что. Этак она рано или поздно умерла бы у меня на квартире. А я не хочу кусок хлеба терять.

…, и не было никого слабее.

Последний рубеж, отделявший в людском мире добро от зла, был попран[179]

, меня пронзила резкая боль. Даже грязный пес оказался сильнее той деревенской девушки. В какой-то миг она превратилась в голую беззащитную улитку, которую кололи и кололи острым[180]. Когда высохли слезы, она взяла чемодан и вышла на улицу, подставив себя ветру и проливному дождю, пустые глаза наполнились водой, освещая дорогу[181]. Она должна была собрать волю, стянуть губы в нитку, не давая своему телу рассыпаться в прах[182].

Я поднялась наверх свинцовыми ногами. Проходя мимо третьего этажа, увидела, что дверь с плакатом распахнута настежь, словно дырка от вырванного зуба. Охваченная преступным любопытством, я подошла к двери, скользнула внутрь глазами. Как странно! Квартира совсем не сочеталась с крикливой одеждой ее обитательницы: внутри было опрятно и чисто, и ничего, совсем ничего лишнего. Кровать, диван, табурет — все на своих местах. Чистая корзина для мусора, на полу ни соринки.