Между черным и белым. Эссе и поэзия провинции Гуандун

В следующий раз мы с беременной встретились у входа на лестницу: я спускалась вниз, она шла наверх. Наши тела охватил жгучий стыд из-за того, что однажды они допустили друг друга так близко. Ее живот стал еще больше. Шаг за шагом она поднималась вверх, ее ноги, словно столбики плоти без костей, не жалея сил, взбирались по ступеням. В сером сумраке лестничного пролета мы в последний раз переглянулись и тут же отвели глаза. С тех пор кредитор и должник поменялись местами, а при встрече глядели в сторону[171]; с тех пор, проходя мимо, мы больше не замечали друг друга; с тех пор она стала дальше от меня, чем рай, мы переродились и зажили новой жизнью, каждая — своей[172].

4

Я терпеть не могла того пса. Шерсть его была изжелта-белая, свалявшаяся, как у бездомного, однако бродил он повсюду с самым беспечным видом. Пес знал, что за ним стоит могущественный покровитель, и потому, завидев, как я качу велосипед в холл, трусил ко мне, заходясь в громком лае. Услышав брань квартирной хозяйки («Бобик!»), пес замирал на месте, недовольно ворча.

Мне рассказывали, как одна рафинированная писательница затеяла судебную тяжбу из-за того, что ее укусила собака; думаю, боль от укуса была адская, раз она не выдержала и сорвала с себя вуаль утонченности. Намереваясь избавиться от этой вуали заранее, я возмутилась:

— Чья собака? Завели, так держите дома, а выгуливайте на поводке.

Квартирная хозяйка робко улыбнулась, надеясь меня задобрить:

— Жилец с пятого этажа уехал в командировку, оставил мне. Через пару дней заберет.

Ее глаза, словно черные бобы, живо бегали под длинными узкими веками. Она с упреком посмотрела на грязного пса и тем особым голосом, которым говорила с ним, крикнула: «Бобик!» — пес тут же послушался, поджав хвост, затрусил вдоль стены в темный угол и спрятался там, словно его и не было.

Как-то раз я надела платье в цветочек и катила на велосипеде домой; когда я зашла в холл, пес, дремавший в дальнем углу, вдруг проснулся, одурев со сна, вздыбил свою грязную шерсть и, хрюкая, приготовился броситься на меня. Пришлось крикнуть ему, как кричала хозяйка: «Бобик!», но пес и ухом не повел, он бежал следом и уже поравнялся с моей лодыжкой. Я слышала, как он пыхтит, как воздух свищет в его пасти, словно ветер в старых деревьях. Испугавшись не на шутку, я снова крикнула: «Бобик!»

Словно мать, увидавшая, что ее ребенок набедокурил, хозяйка торопливо выбежала из своей комнатки и уставилась на пса:

— Бобик, ты ослеп?

Пес мигом сообразил, в чем дело, и повесил голову, его удали как не бывало. Я пристала к хозяйке:

— Почему не возьмете пса на привязь, вдруг он кого-нибудь укусит? Что тогда?

Она подняла слабые веки, боязливо оправдываясь:

— Нет-нет, он не кусается!

Мое унижение теперь обратилось в гнев:

— Если не возьмете собаку на цепь, позвоню в сто десять[173]

.

Услышав мои слова, хозяйка подняла бельевой шест, которым развешивала одежду, и попыталась огреть пса, бранясь на все лады:

— Ты почему своих не узнаешь? Ух, собачьи твои глаза, гляди, на кого бросаешься… — Пес же, трусливо пятясь назад, снова скрылся в своем темном углу.

Я смотрела на этот спектакль и понимала, что меня дурачат.

Одеревенелыми руками я прислонила велосипед к стене, одеревенелыми ногами шагнула на лестницу, кивнув хозяйке одеревенелым затылком.

Но чертов пес по-прежнему каждый день попадался мне на глаза. Кто его хозяин? Почему его так долго нет? Чем он занимается? Когда вернется? Каждый день, ложась под полог, я строила новые и новые версии. Хозяин собаки… Он превратился в человека-невидимку, поселившегося в одном со мной нунминьфане. Я знала, что этот человек существует и что он (или она) завел собаку. Вот и все, что было мне известно. Но встречаясь глазами с этим грязно-белым псом, я каждый раз проклинала его хозяина (или хозяйку). Доходило даже до фантазий: я мечтала, что узнаю, на каком этаже и в какой квартире этот человек живет, сделаю отмычку, проберусь к нему домой и переверну там все вверх дном.

Дом, где я жила, раскрывался медленно, точно картина в свитке: за каждой дверью была норка, в которой жил озиравшийся по сторонам зверек, с утра он одевался и выходил искать еду, ночью снимал одежду, валился в постель и спокойно засыпал. Норки разделялись тонкими, как бумага, бетонными стенами, но души этих зверьков были далеки друг от друга, словно между ними раскинулись реки и моря. Ряды норок выстраивались один над другим и, затвердев, превращались в цементное дерево; такие же деревья были справа, слева — повсюду, из них вырастали неровные строи, которые, множась и множась, заполнили все пространство у реки Дунцзян. Из речной влаги и волн приморского жара родилось особое дыхание этого места, путаное и пылкое, грубое и печальное.