Между черным и белым. Эссе и поэзия провинции Гуандун

Да, в год, когда ему исполнилось восемьдесят два года, 27 октября 1910 года старик Лев Толстой написал письмо жене, снежной ночью, стараясь не шуметь, сел в коляску и в сопровождении врача и дочери тайно покинул родной дом. Ехали по разбитой и тряской дороге, в пути восьмидесятидвухлетний старец занемог, пришлось отказаться от поездки в коляске и под чужим именем сесть на поезд, но и это не помогло. Путники были вынуждены сойти с поезда на станции Астапово, где в красном флигеле начальника станции больной старик слег окончательно.

Случилось это 7 ноября 1910 года, шел одиннадцатый день, как Лев Толстой покинул свой дом.

В тесной комнатушке в красном флигеле у железнодорожной станции Астапово он простился с этим миром. Красное и белое. Снег. И режущий глаза цвет дома.

Когда в лесу с грохотом падает дерево, содрогается все вокруг, ощущая невосполнимость и масштабность потери. Той ночью за окном мела и кружила бесконечная вьюга: она то мела, кружась, то кружилась, заметая. Что должно было осесть — осело, что должно было взметнуться — взметнулось.

«Удирать, надо удирать!» Да, я знал, что снежная буря столетней давности на станции Астапово взбудоражила меня, этот отступнический, непостижимый для обывателя непростительный поступок был умопомешательством с его стороны — разве это не похоже на бешеное гранатовое дерево? Или мятежный белый парус над гладью морской?

Да, если речь о дереве, то это именно гранатовое дерево, гранатник из «Одиссеи», не обрезанный, как положено саженцам. На Дону, в Греции. Где бы ни возникало отступничество, его невозможно извести, выкорчевать, оно все равно дает поросль. Четвертуешь, посадишь за решетку, в ссылку сошлешь — семя его не сдается, не падет ниц, не встает на колени; глубокой темной ночью беспощадный и послушный хозяину хмурый раб, возможно, будет пытаться извести его, но гранатник все равно рассеет свое потомство по земле.

Слезами наполнилось гранатовое дерево!

Снег, буря; эти бесконечные зимние вьюги когда-то надломили его ствол, хлопья снега, вихрем кружа по миру, докружили до моего нутра. Замешательство, пустыня и равнодушие.

Скажи мне, это меряются силой бешеный гранатник и обложенное снеговыми тучами небо? (Противоборство, оно везде и во всем. В традициях, в идеологии, в чувствах, в вульгарности.)

Скажи мне, это тот безумный гранатник громко кричит о том, что вот-вот появится новая надежда? (Выживший в трудных условиях. Без выхолащивания, самостный, без генных мутаций.)

Скажи мне, где-то там, в глубине всего живого, в мире самых сокровенных мечтаний, расправляющий свои крылья — это то самое бешеное дерево? (Там, где курочки и ястребы. На коньке крыши, в сорной траве и рисовых полях. У студеного и прозрачного родника, в этом безмолвии небес, там, где есть место разгуляться крыльям.)

Да, этот покинувший свой отчий дом старик представлялся мне в образе бешеного гранатника. Лев Толстой всегда ассоциировался у меня с гранатовым деревом среди людей; в постоянном противоборстве с небом, местами расколовшимся и обожженным от ударов молнии мощным деревом с чугунным стволом и растрескавшейся от мороза корой.

«Удирать, надо удирать!» — эти слова оказались для всех свидетелей тех исторических событий исполненными особой важности, настоящим откровением и проявлением любви. Сказанное принадлежит истории; возможно, оно затеряется во времени, а может, останется надолго. Это семена, которые взойдут, как только будут брошены в землю, даже сквозь железобетон они имеют шанс прорасти.

Чтобы человек мог стать человеком, чтобы человек мог быть похожим на человека, он должен удирать? Бегство — разве это не возвращение обратно? Разве бегство — это не путь к себе домой? Да-да, иногда бегство именно и есть путь домой.

2

Возможно, русскому человеку свойственны какая-то мрачность и нетерпимость, именно эти особенности национального характера, заложенные где-то на генном уровне, всегда были мне интересны: царство небесное и муки адовы, противоборство и покорность течению, куда же причалит мятежное сердце? Как будто изголодавшийся человек в кромешной тьме вдруг увидел свет звезды или буханку хлеба с солью. Бабочка в море, крылья над водной гладью. И душа, тронутая этим белым парусом, падает к нему в объятия, крепкие и надежные, как у родного брата:

Белеет парус одинокойВ тумане моря голубом!..Что ищет он в стране далекой?Что кинул он в краю родном?..Играют волны — ветер свищет,И мачта гнется и скрыпит…

Увы! Он счастия не ищетИ не от счастия бежит!Под ним струя светлей лазури,Над ним луч солнца золотой…А он, мятежный, просит бури,Как будто в бурях есть покой!

Как-то на новогоднем вечере в университете я прочел лермонтовский «Парус», прочел жадно, безнадежно, пылко, беспокойно.