Между черным и белым. Эссе и поэзия провинции Гуандун

Я родился в самом сердце лёссовой равнины и до студенческой поры никогда не видел моря, тем более не видел парусов, но во мне всегда была какая-то страсть и непреодолимая тяга к белым парусам и этой морской синеве. Я вырос в холоде и голоде, во времена моих детства и юности семья наша жила крайне бедно, да и в молодости в животе у меня постоянно урчало от голода.

Родители были крестьянами, отец мел улицы да собирал мусор на рынке. Попрошайничеством и подаяниями он сумел накопить мне на учебу, хотя сам был человеком совершенно необразованным. У отца не было кругозора вообще, даже склонности думать не наблюдалось, он не испытывал ни любви, ни интереса к культуре. Где-то под одеждой он носил небольшую фляжку, к которой любил прикладываться в минуты отдыха.

Но отцу нравилось, что я учусь, покупаю книги и читаю. Он любил, когда я забирался с книгой в стог сена на гумне или на соломенную крышу дома, и прохладными летними вечерами он мог слушать, как я читаю что-то для него недосягаемое, например Михаила Лермонтова или Ромена Роллана. Березы. Чернокожие жители Миссисипи. Именно эти непостижимые, столь далекие от нашей равнины вещи успокаивали мое взбудораженное сердце.

Именно они притягивали и моего абсолютно неграмотного отца.

Помню, как однажды еще в средней школе я, забравшись на стог сена, прочел «Надпись на валуне» Константина Паустовского про те самые дух и плоть человечества. Это потрясло меня не меньше белого паруса. В детской голове еще долго продолжала крутиться мысль о Балтике, что «кипит холодной пеной, как чертов котел», где сотни лет жили латвийские рыбаки. Там за слоем мглы, в море недалеко от маленького рыбачьего поселка лежит видимый издалека большой гранитный валун. Когда-то рыбаки высекли на нем надпись:

«В память о всех, кто погиб и погибнет в море».

Надпись на валуне. Эпитафия. Высечена не на камне, высечена с треском на моем теле. Это жжение и потрясение от прочитанного так со мной и остались, как будто мелкими стеклянными осколками по всему телу застряли все те, кто погиб и еще погибнет в море.

Столь избегаемое в китайской культуре слово в той эпитафии говорило о неизбежном, все люди смертны, кто-то успевает подумать о смерти, а кому-то даже и этого не дано, но умирают одинаково все. Участь, избежать которой не может ни одно живое существо, основной закон природы.

Смерть определяет жизнь, как сказано, все мы для смерти рождаемся, для смерти живем. Не узнав жизни, не сможешь понять и смерть. Такое возвышение гибели меня потрясло еще больше и перевернуло мой взгляд на мир.

Загадочность. Море — это такая загадочная карма и соблазн. Уйти в плаванье и потерпеть кораблекрушение — смертельно опасное искушение, авантюра. Все знают об опасности и риске, но всегда находятся мятежные души, которые все-таки уходят в море и водят там дружбу с беспощадными волнами.

Море — это соблазн, притягивающий души, что ищут успокоения, жаждут тишины. Да-да, смерть, возможно, тоже своего рода освобождение, особая цена за свободу. На этом опасном пути собираются души тех, кому суждено тут погибнуть.

Белый парус отправился в путь по венам и взял курс к морю. Куда он держит путь? В край родной? Страну далекую?

Где бросит якорь этот белый парус? Я вспомнил об одной книге — «Дикие травы»[135]. Путник, недолгая жизнь, бесконечная дорога, мизерность бытия и бесконечность пути. Дела человеческие безбрежны, как Вселенная[136].

Да-да, надо удирать, идти к предначертанному судьбой морю, разве время — это не море?

Люди гибнут во времени, оно линейно, и чем дальше, тем быстрее все движется, и сколько его осталось, чтобы тратить впустую? Пора прощаться — прощайся, пора оставить — оставь. Начав путь по венам, не пора ли отбросить все лишнее? Уныние, страх. Следуй своему внутреннему зову. Время, как море, закат, как кровь. Ты — белый парус. Поднятый и растерзанный парус. Но и крылья бабочки могут затушить пламя огня.

А как же большое море? Нынешнее большое море уже совсем не то, разве есть в нем та загадочность и тот соблазн? Есть ли в нем откровение судьбы и неизведанность?

Большое море вымарано человечеством до безобразия, леса, где раньше было место поэзии и лирике, замусорены людьми, сад человечества вырублен.

Я подумал о том, что, приехав в самое сердце Большого Хингана, я увидел бескрайний зеленый массив вновь посаженных лесов и был им совершенно упоен, но при этом очень сокрушался, что больше не могу видеть настоящих, коренных лесов, что последнее племя охотников-эвенков больше не может заниматься ни охотой, ни добычей рыбы. Почему мои глаза наполнились тогда слезами?

3

Самое незабываемое впечатление в той поездке к Большому Хингану оставила встреча с Марией Со, последней шаманкой горных эвенков.