Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

119. Зеркало добродетели. Всем известна взаимосвязь угнетения и морали как отказа от влечения. Однако моральные идеи не просто угнетают другие идеи, но и выведены непосредственно из существования угнетателей. Со времен Гомера в греческом языке понятия добра и богатства связаны друг с другом. Калокагатия

{288}, которую гуманисты Нового времени представляли как образец морально-эстетической гармонии, всегда делала особый акцент на обладание, и Аристотель в своей Политике

при определении знати, которая «от предков наследует доблесть и богатство»{289}, без всякого стеснения признает связь внутренних ценностей с социальным статусом. В классическую эпоху концепция полиса, утверждавшая единство внутренней и внешней сущности, значения человека в городе-государстве и его самости, позволяла приписывать богатству моральную ценность, при этом не оказываясь под явным подозрением, которого эта доктрина заслуживала уже тогда. Если меру человека определяет его видное положение в существующем государстве, то материальное богатство, которое очевидным образом подтверждает это положение, совершенно логично считать важным свойством этого человека, так как сама его моральная субстанция, как это утверждается и позже в философии Гегеля, должна быть конституирована через участие человека в объективной, социальной субстанции. Лишь христианство стало отрицать это отождествление знаменитой фразой о том, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу войти в Царствие Небесное. Однако особое теологическое вознаграждение за добровольно избранную бедность демонстрирует, насколько глубоко всеобщее сознание пропитано моралью владения. Наличие недвижимой собственности отличает жизнь человека от кочевого беспорядка, против которого направлено всякое установление; «быть добрым» и «владеть добром» с самого начала тождественны. Добрый – тот, кто владеет собой как своей собственностью: его автономная сущность создана по образу материального распоряжения. Поэтому не просто нельзя обвинять богатых в аморальности – подобный упрек издавна относится к арсеналу политического угнетения, – напротив, следует осознать, что они являют другим моральный эталон. В них отражено добро, которым они обладают. Богатство как добро – один из связующих материалов этого мира: стойкая видимость подобного тождества препятствует противопоставлению моральных идей общественному порядку, в котором богатые всегда правы и в котором не могут быть помыслены никакие другие конкретные определения моральности, за исключением тех, что выведены из богатства. Чем резче впоследствии индивид и общество расходятся в конкуренции их интересов и чем более индивид отбрасывается к самому себе, тем упрямее он держится за представление о моральности богатства. Богатство должно гарантировать возможность воссоединения расколотого, то есть внешнего и внутреннего. В этом тайна внутримирской аскезы, этого ложно гипостазированного Максом Вебером

{290} безграничного напряжения сил делового человека ad majorem Dei gloriam[72]

. Материальный успех связывает индивида и общество не просто в смысле комфорта, мол, богатый может избежать одиночества, что сегодня уже представляется сомнительным, а в смысле значительно более радикальном: если слепой, изолированный собственнический интерес будет развит достаточно сильно, то он вместе с экономической силой перейдет в силу общественную и явится откровением как воплощение всеединящего принципа. Тот, кто богат или обретает богатство, на опыте познает себя как человека, «собственными силами», своим «я» претворяющего то, чего желает объективный дух; это воистину иррациональное благодатное избрание, свойственное держащемуся за счет брутального экономического неравенства обществу. И богатый приписывает себе как доброту то, что свидетельствует лишь о ее отсутствии. Сам он и другие на опыте познают его как претворение в действительность всеобщего принципа. Поскольку принцип этот – несправедливость, то несправедливый регулярно оказывается справедливым, и не только лишь иллюзорно, но и при поддержке всевластия закона, в соответствии с которым общество себя воспроизводит. В праисторическом обществе богатство единичного человека неотрывно от прогресса. Богатые владеют средствами производства. Поэтому технический прогресс, к которому причастно всё общество в целом, становится прежде всего «их» прогрессом, а сегодня – прогрессом, отнесенным на счет промышленности, и господа Форды неизменно предстают благотворителями в той степени, в какой они таковыми действительно являются в рамках существующих производственных отношений. Их заранее утвержденные привилегии создают впечатление, будто они делятся чем-то своим, а именно приростом на стороне потребительной стоимости, в то время как в системе управляемых ими благ они лишь возвращают обратно некоторую часть прибыли. Вот почему моральная иерархия ослепляет. Правда, бедность всегда прославляли как аскезу, как общественное условие для обретения того самого богатства, в котором манифестируется нравственность, однако, как известно, выражение «What a man is worth»[73] подразумевает банковский счет, а на жаргоне немецких предпринимателей слова «он человек хороший» означают, что он платежеспособен. Однако то, в чем столь цинично признается государственный интерес всесильной экономики, непризнанным образом проникает в манеру поведения единичного человека. Щедрость в частной сфере, которую якобы могут себе позволить богатые, покоящийся на них отблеск счастья, от которого кое-что перепадает и тем, кого они к себе подпускают, – всё это напускает тумана. Они остаются приятными, the right people, людьми лучшего сорта, добрыми людьми. Богатство дистанцирует от непосредственной несправедливости. Полицейский лупит резиновой дубинкой забастовщика, а сыну фабриканта от случая к случаю дозволяется выпить виски с прогрессивным писателем. Личная мораль, сколь бы прогрессивной она ни была, всячески желает, чтобы богатый человек – если бы он только мог – и в самом деле был лучше, чем бедный. Эта возможность, в реальности, правда, не используемая, занимает место в идеологии тех, кто такой возможности не имеет: вослед пойманному авантюристу, которому всё же следовало бы отдать предпочтение по сравнению с законопослушными владельцами трестов, несется слух, что у него-де был такой прекрасный дом, а высокооплачиваемый executive[74], когда дает богатые ужины, становится милым и душевным человеком. В соответствии с этим, современная варварская религия успеха не просто антиморальна: в ней Старый свет возвращается к истокам, к благородным нравам предков. Даже те нормы, которые осуждают устройство мира, обязаны своим существованием его собственной чудовищности. Всякая мораль формировалась по модели аморальности и по сей день восстанавливает аморальность на каждом этапе развития. Рабская мораль и в самом деле дурна: она по-прежнему – мораль господская.