Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

120. Кавалер розы{291}

. Элегантные люди притягивают к себе других в силу ожидания, что в частной сфере они свободны от тяги к преимуществам, которыми и без того наделены в силу своего положения, и от ограниченности и зажатости в близких отношениях, возникающей именно из-за чрезмерной близости. Веришь, что они способны на смелый полет мысли, на суверенную независимость от собственного интереса, на утонченные формы реакции и полагаешь, что их восприимчивость, по крайней мере по духу своему, обращается против брутальности, выступающей условием самого их привилегированного положения, в то время как жертвам едва ли дается даже возможность понять, что же их в таковые превращает. Однако если разделение производства и частной сферы само по себе оказывается, в конечном счете, лишь частью необходимой социальной иллюзии, то подобное ожидание ничем не ограниченной духовности неминуемо приведет к разочарованию. Даже в самом слабом проявлении снобизма нет и капли dégoût к его объективным предпосылкам – напротив, он как раз стремится отгородиться от их познания. Еще неизвестно, в какой мере французская знать XVIII столетия на самом деле принимала в распространении идей Просвещения и подготовке Революции то игриво-самоубийственное участие, которое отвращение к террористам от добродетели столь охотно рисует. Буржуазия в любом случае и на более позднем этапе своего существования оставалась чиста от подобных склонностей. Никто не станет выбиваться из строя, стоя у жерла вулкана, если только он не деклассированный элемент. Это society даже субъективно насквозь определяется экономическим принципом, рациональность которого заставляет пойти на всё, лишь бы запретить себе эмансипацию от частного интереса даже в качестве интеллектуальной роскоши. Ровно так же, как они неспособны сами наслаждаться неизмеримо возросшим богатством, они одновременно неспособны и мыслить в пику себе. Не ищите фривольности – это напрасно. Увековечиванию реального различия между верхами и низами способствует то, что это различие как различие между типами сознания по ту и по другую сторону всё более исчезает. Бедным препятствует мыслить дисциплинирование со стороны других, богатым – со стороны самих себя. Сознание господ со всяким духом творит то, что ранее сотворило с религией. Культура для крупной буржуазии становится элементом репрезентации. То, что такой-то человек умен или образован, относится к тому роду качеств, которые делают его выгодным женихом или достойным быть приглашенным в дом, – так же как умение ездить верхом, любовь к природе, обаяние или безупречно сидящий фрак. К познанию они равнодушны. Зачастую эта беззаботная публика так же поглощена повседневными делами, как и мелкие буржуа. Они обустраивают дома, принимают у себя общество, виртуозно раздобывают номера в отеле или билеты на самолет. В остальном же они питаются отбросами европейского иррационализма. Они неуклюже оправдывают собственную враждебность к духу, которая даже в самом мышлении, в независимости от чего бы то ни было данного, сущего чует подрывное начало, причем небезосновательно. Подобно тому, как во времена Ницше филистеры-интеллектуалы верили в прогресс, в непрерывное стремление масс к высокому и в наибольшее счастье для наибольшего числа людей

{292}

, сегодня они верят, сами того толком не осознавая, в противоположное, в отзыв того, что провозглашалось в 1789 году, в неисправимость человеческой натуры, в антропологическую невозможность счастья – собственно, попросту в то, что рабочим так или иначе живется слишком хорошо. То, что было глубоким позавчера, обратилось в крайнюю банальность сегодня. От Ницше и Бергсона, последних философов, которых восприняло общество, не остается ничего, кроме мутнейшего антиинтеллектуализма во имя природы, истерзанной ее же апологетами. «В Третьем рейхе, – произнесла в 1933 году одна еврейка, жена некоего генерального директора, позже погибшая в Польше, – для меня нет ничего хуже того, что нам теперь не дано больше произносить слово „первозданный“, поскольку его присвоили национал-социалисты». И даже после поражения фашистов дубоватая австрийская помещица, пообщавшись на cocktail party с одним из вождей рабочего движения, который ошибочно считался радикалом, в восхищении его личностью не нашла ничего иного, как остервенело повторять: «И он ведь при этом вовсе не интеллектуал, вовсе не интеллектуал!» Я вспоминаю о том ужасе, который испытал, когда некая юная аристократка сомнительного происхождения, которая едва могла связать два слова по-немецки без преувеличенного иностранного акцента, призналась мне в своих симпатиях к Гитлеру, образ которого представлялся с нею совершенно несовместимым. «О, святая простота, – подумал я тогда, – убереги ее от понимания того, что она собой представляет!» Однако она оказалась умнее меня, ибо того, что она, собственно, собой представляла, более уже не существовало, и классовое сознание, перечеркивая ее индивидуальное определение, способствовало прорыву ее в-себе-бытия, ее социального характера. Люди наверху столь тесно смыкают свои ряды, что возможность субъективного отклонения исчезает и различий не найти более нигде, кроме как в особом крое вечернего платья.