Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

121. Реквием по Одетте{293}. Англомания высших кругов континентальной Европы проистекает из того, что на острове феодальные практики, которые должны были бы выступать как самодостаточные, превращаются в ритуал. Культура там утверждает себя не как отдельная сфера объективного духа, не как причастность к искусству или философии, а как форма эмпирического существования. High life хочет быть красивой жизнью. Она доставляет тем, кто в ней участвует, идеологическое удовольствие. За счет того, что организация собственного существования становится задачей, в которой следует соблюдать определенные правила игры, искусственно сохранять стиль, соблюдать тонкий баланс между корректностью и независимостью, само бытие предстает осмысленным, что успокаивает нечистую совесть общественно избыточных людей. Неотъемлемое требование делать и говорить то, что точно соответствует статусу и ситуации, нуждается в своего рода моральном effort[75]. Люди всячески усложняют себе задачу быть теми, кто они есть, и верят, что таким образом соответствуют патриархальному noblesse oblige

[76]. Одновременно перенос культуры с ее объективных проявлений на непосредственную жизнь освобождает их от риска, что их собственная непосредственность испытает потрясение под воздействием духа. Дух они отвергают как нечто портящее игру выработанного стиля, как нечто безвкусное, однако отвергают его не с постыдной грубостью остэльбского юнкера{294}, а исходя из столь же, так сказать, духовного критерия – эстетизации повседневного. Отсюда возникает лестная иллюзия на то, что удалось избежать разделения на надстройку и базис, на культуру и живую действительность. Однако ритуал этот, при всем аристократическом манерничаньи, переходит в позднебуржуазную привычку гипостазировать как смысл исполнение того, что само по себе лишено смысла, и низводить дух до удвоения того, что и так наличествует. Норма, которой следуют, вымышлена, ее общественные предпосылки, равно как и ее образец – придворный церемониал – исчезли, и признают ее не потому, что ощущают ее на опыте как обязательную, а с целью легитимации того порядка, от нелегитимности которого получают преимущества. Пруст ведь тоже с неподкупностью падкого на соблазны отмечал, что англомания и культ формализованного поведения обнаруживаются в меньшей степени у аристократов и в большей – у тех, кто стремится наверх: от сноба до парвеню всего один шаг. Отсюда – родственность снобизма и югендстиля, этой попытки класса, определяемого обменом, представить себя в образе свободной от отношений обмена, как бы растительной красоты. То, что жизнь, сама себя превращающая в некое мероприятие, не представляет собой чего-то большего, чем жизнь, проявляется в скуке cocktail parties и приглашений за город на уик-энд, в скуке игры в символичный для всех этих кругов гольф и организации social affairs[77] – привилегий, от которых никто на самом деле не получает удовольствия и с помощью которых привилегированные лишь обманывают самих себя в отношении того, насколько в несчастливом целом даже им недостает возможности радоваться. На нынешней стадии красивая жизнь редуцируется до состояния того, в качестве чего Веблен рассматривал ее на протяжении веков, – до демонстративного потребления{295}

, до простой принадлежности к этой жизни; красивый парк не доставляет больше никакого удовольствия, кроме разве что удовольствия от окруженности высокой стеной, к которой носом прилипли те, кто снаружи. По высшим кругам, чья испорченность и без того неудержимо демократизируется, можно отчетливо опознать то, что давно уже свойственно обществу: жизнь стала идеологией собственного отсутствия.

122. Монограммы. «Odi profanum vulgus et arceo»[78], – произнес сын вольноотпущенника.

В отношении очень злых людей совершенно невозможно себе представить, что они смертны.

Говорить «мы» и иметь в виду «я» – одно из самых изощренных оскорблений.

Выражения «мне приснилось» и «я видел сон» разделяет целая вечность. Но какое из них более истинно? Сколь мала вероятность того, что сон ниспосылают духи, столь же мала и вероятность того, что грезы порождает «я».

Накануне дня рождения восьмидесятипятилетнего старика, обеспеченного во всех отношениях, я во сне задал себе вопрос, что же я мог бы ему подарить, чтобы действительно доставить ему радость, и тут же сам на этот вопрос ответил: путеводитель по царству мертвых.

То, что Лепорелло жалуется на скудную пищу и жалкую плату{296}, позволяет усомниться в существовании Дон Жуана.

В раннем детстве я увидел, как на улице убирают первый снег люди в легкой и поношенной одежде. На мой вопрос мне ответили, что это безработные, которых привлекли к этому занятию, чтобы они заработали себе на хлеб. «Так им и надо, – яростно воскликнул я, – пусть себе чистят снег!» – и тут же в растерянности расплакался.

Любовь – это способность распознать схожее в несхожем.

Реклама цирка в Париже перед Второй мировой: «Plus sport que le théâtre, plus vivant que le cinéma»[79].