Читаем Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни полностью


146. Лавка торговца.

Геббель в неожиданной дневниковой записи задается вопросом, что же лишает «жизнь волшебства на склоне лет». «Потому что во всех этих разноцветных искаженных куклах мы видим валик, который приводит их в движение, и как раз поэтому привлекательное многообразие мира оборачивается деревянным однообразием. Когда ребенок впервые видит, как распевают канатоходцы, как дуют в трубы музыканты, как девушки носят воду, а кучера правят лошадьми, то думает, что всё это делается из удовольствия и радости от дела; он и представить себе не может, что эти люди точно так же едят и пьют, ложатся спать и вновь подымаются с постели. Но мы-то знаем, в чем тут дело». А именно – в заработке, который присваивает все эти виды деятельности как всего лишь средства, делает их взаимозаменяемыми и сводит к абстрактному рабочему времени. Качество вещей превращается из их сущности в случайное явление их стоимости. «Эквивалентная форма»{348}
уродует всякое восприятие: то, в чем более не горит огонь собственного предназначения как огонь «удовольствия от дела», блекнет перед взором. Органы чувств не воспринимают чувственное изолированно, но по цвету, звуку, движению отмечают, налично сущее ли оно для себя или для кого-то другого; они утомляются от ложного разнообразия и всё погружают в серость, разочарованные обманчивой претензией качеств на то, чтобы вообще еще быть налично сущими, в то время как они ориентированы на цели присвоения, даже в значительной степени обязаны своим существованием единственно им. Разволшебствление созерцаемого мира есть реакция сенсориума на объективное определение мира как «товарного мира». Лишь вещи, очищенные от присвоения, были бы одновременно и полноцветными, и полезными: невозможно примирить то и другое в условиях универсального принуждения. Однако дети не пребывают лишь, как считает Геббель, во власти иллюзий относительно «привлекательного многообразия»; их спонтанное восприятие еще способно постичь противоречие между феноменом и заменяемостью, которое уже не в состоянии охватить покорно-подчиненное восприятие взрослых, и пытается его избежать. Их способ обороны – игра. Неподкупному ребенку бросается в глаза «особенность эквивалентной формы»: «потребительная стоимость становится формой проявления своей противоположности, стоимости»{349}
. В своей деятельности, не имеющей цели, ребенок одним ловким движением переходит на сторону потребительной стоимости в противовес стоимости меновой. Как раз благодаря тому, что он, играя вещами, лишает их опосредованной полезности, он в обращении с ними пытается сохранить то, чем они хороши для человека и в чем не подчинены отношениям обмена, которые деформируют в равной мере и людей, и вещи. Игрушечная тележка никуда не едет, и крохотные бочонки на ней пусты; однако они остаются верны своему назначению, не исполняя его, не участвуя в абстрактном процессе, который нивелирует в них это самое назначение, а замирают как аллегории того, для чего они специфическим образом существуют. Пусть разрозненные, но не впутанные в этот процесс, они ждут, не сотрет ли с них общество однажды им же наложенное клеймо; не перестанет ли жизненный процесс между человеком и вещью, то есть практика, быть практичным. Ненастоящесть игр свидетельствует о том, что настоящее еще не стало таковым. Они – это бессознательное приготовление к настоящей жизни. Отношение детей к животным полностью основывается на том, что утопия кроется в тех, относительно которых Маркс даже не допускает, что они как рабочая сила способны создать прибавочную стоимость. Животные, существуя без какой-либо распознаваемой человеком цели, выражают, так сказать, собственное имя – то, что, собственно, неподвластно обмену. За это их любят дети, и именно это приносит блаженство при взгляде на них. Очертания носорога означают: «Я – носорог»{350}. Подобные образы встречаются в сказках и опереттах, и смехотворный вопрос женщины о том, откуда нам знать, что Орион в действительности зовется Орионом, возносится к звездам.


Перейти на страницу:

Похожие книги

Иисус Неизвестный
Иисус Неизвестный

Дмитрий Мережковский вошел в литературу как поэт и переводчик, пробовал себя как критик и драматург, огромную популярность снискали его трилогия «Христос и Антихрист», исследования «Лев Толстой и Достоевский» и «Гоголь и черт» (1906). Но всю жизнь он находился в поисках той окончательной формы, в которую можно было бы облечь собственные философские идеи. Мережковский был убежден, что Евангелие не было правильно прочитано и Иисус не был понят, что за Ветхим и Новым Заветом человечество ждет Третий Завет, Царство Духа. Он искал в мировой и русской истории, творчестве русских писателей подтверждение тому, что это новое Царство грядет, что будущее подает нынешнему свои знаки о будущем Конце и преображении. И если взглянуть на творческий путь писателя, видно, что он весь устремлен к книге «Иисус Неизвестный», должен был ею завершиться, стать той вершиной, к которой он шел долго и упорно.

Дмитрий Сергеевич Мережковский

Философия / Религия, религиозная литература / Религия / Эзотерика / Образование и наука