Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

150. Литературное приложение. Центральное место в произведениях По и Бодлера занимает понятие нового: у По – в описании Мальстрёма, о жуткости которого, приравниваемой к the novel[107]{361}

, ни одно из традиционных описаний вроде бы не может дать достаточного представления; у Бодлера – в последней строке стихотворного цикла La mort[108], в которой поэт выбирает погружение в бездну, всё равно в какую: бездну ада или рая, «au fond de l’inconnu pour trouver du nouveau»[109]

. В обоих случаях субъект вверяет себя неведомой угрозе, которая сулит удовольствие за счет того, что он совершит головокружительное сальто. Новое, этот пробел в сознании, как бы ожидаемое с закрытыми глазами, предстает как формула, с помощью которой из ужаса и отчаяния извлекается стимул. Формула эта превращает зло в цветок. Однако ее скупой набросок – это криптограмма однозначнейшего способа реакции. Он описывает точный вердикт, который субъект выносит ставшему абстрактным миру, индустриальной эпохе. В культе нового и, стало быть, в идее современности проявляется бунт против того, что якобы нет больше ничего нового. То, что вещи, произведенные машиной, всегда одни и те же, и та сеть обобществления, которая в одинаковой степени охватывает и ассимилирует и объекты, и взгляд на них, превращают всё встречающееся нам в издавна налично сущее, в случайный экземпляр некоего рода, в двойника модели. Слой того, что не было уже помыслено, что лишено интенции, – тот слой, в котором интенции только и взрастают, – кажется истощившимся. Именно им грезит идея нового. Само будучи недостижимо, оно помещает себя на место свергнутого бога ввиду первого осознания упадка опыта. Однако понятие нового остается под заклятием болезни опыта, и об этом свидетельствует абстрактность данного понятия, бессильно развернутая в сторону ускользающей конкретики. О «праистории современности»{362} мог бы поведать анализ того, как изменяется значение слова «сенсация»[110], этого экзотического синонима бодлеровского nouveau[111]

. Это слово получило распространение среди европейских образованных слоев благодаря теории познания. У Локка оно означает простое, непосредственное восприятие, противоположное рефлексии. Из этого позднее развилось понятие великого неизвестного и, в итоге, понятие массово возбуждающего, деструктивно опьяняющего, шока как потребительского товара. Сама возможность вообще еще что-то воспринимать, не заботясь о качестве воспринимаемого, заменяет счастье, поскольку всемогущая количественная оценка отняла саму возможность восприятия. На место полноты связи опыта с вещью заступило нечто всего лишь субъективное и одновременно физически изолированное, ощущение, которое исчерпывает себя в показаниях измерительного прибора. Так историческая эмансипация от в-себе-бытия трансформируется, реализуясь в форме созерцания, – процесс, который в XIX столетии вобрала в себя психология чувств{363}, редуцировав субстрат опыта до простого «основного раздражителя», от особой качественной природы которого не зависит специфическая энергия чувств. Поэзия Бодлера, однако, исполнена той вспышки света, какую видит закрытый глаз, по которому нанесли удар. Насколько фантасмагоричен этот свет, настолько же фантасмагорична сама идея нового. То, что вспыхивает, в то время как расслабленное восприятие достигает лишь заданного обществом слепка предмета, само есть повторение. Новое, которое ищут ради него самого, как бы изготовленное в лаборатории, затвердевшее до понятийной схемы{364}, при внезапном появлении оборачивается навязчивым возвращением старого, весьма смахивающим на травматический невроз. У ослепленного человека разрывается завеса временнóй преемственности, обнажая архетипы вечно одинакового: поэтому в открытии нового есть нечто сатанинское – вечное возвращение как проклятие. Аллегория novel у По заключается в головокружительно вращающемся, однако одновременно как бы застывшем движении бессильной лодки в водовороте Мальстрёма. Сенсации, в которых мазохист отдается на волю нового, суть в той же степени и регрессии. Психоанализ прав постольку, поскольку онтология бодлеровской современности, как и всякой, что за ней следует, отвечает инфантильным частичным влечениям. Их плюрализм – это разноцветная фата-моргана, в которой монизму буржуазного разума обманчиво предстает надеждой его собственное саморазрушение. Этот посул и составляет идею современности, и ради своего ядра, ради вечной неизменности всё современное, едва успев состариться, принимает вид архаического{365}

. Тристан, возвышающийся среди XIX столетия как обелиск современности, одновременно представляет собой возвышающийся памятник навязчивой тяге к повторению. С самого момента своего возведения на трон новое неоднозначно. В то время как в нем соединяется всё, что выходит за пределы единства устойчиво существующего, всё более затвердевающего, одновременно с этим именно поглощение новым есть то, что под давлением указанного единства решительно способствует распаду субъекта на конвульсивные мгновения, переживая которые, он мнит себя живым, и тем самым в итоге способствует становлению тотального общества, которое новомодным образом истребляет новое. Стихотворение Бодлера о мученице плотской любви, жертве убийства{366}, аллегорически празднует святость удовольствия в жутко раскрепощающем натюрморте преступления, однако опьянение при созерцании обнаженного обезглавленного тела уже похоже на то опьянение, которое толкало будущие жертвы гитлеровского режима к тому, чтобы жадно и одновременно бесчувственно скупать газеты, в которых сообщалось о мерах, ведущих к гибели их самих. Фашизм был абсолютной сенсацией: в одной из своих речей во время первых погромов Геббельс похвалялся тем, что нацисты, по крайней мере, не скучны. В Третьем рейхе абстрактным страхом, порождаемым сообщениями и слухами, наслаждались как единственным стимулом, которого было достаточно, чтобы мгновенно распалить ослабленные чувства масс. Без почти непреодолимой власти желания газетных сенсаций, которое душит сердце, заставляя его судорожно сжиматься и перемещая его в давно прошедшие времена, невыразимое было бы невыносимо не только для его зрителей, но даже и для тех, кто его вершил. В итоге, в ходе войны самые страшные известия преподносились немцам как сенсации, и не делалось попыток замаскировать медленно приближающееся военное поражение. Таких понятий, как садизм и мазохизм, более недостаточно. В массовом обществе, характеризующемся техническими средствами распространения{367}, они опосредованы сенсацией, экстремальной новизной, далекой, подобно комете. Новое ошеломляет публику, которая под воздействием шока бьется в конвульсиях и забывает, кому причинено ужасное зло – тебе самому или кому-то другому. Содержание шокирующего сообщения становится действительно неважным по сравнению со степенью стимуляции, которую оно производит, как это в идеале и виделось заклинателям-поэтам; возможно даже, что ужас, которым наслаждались По и Бодлер, при его претворении диктаторами в действительность теряет свою сенсационность, выгорает. Насильственное сохранение качеств в новом было лишено качества. В качестве нового что угодно, опустошенное от себя самого{368}, может стать удовольствием, подобно тому, как отупленные морфинисты, в конце концов, без разбора хватаются за любые наркотики, вплоть до атропина. Точно так же, как в сенсации нивелируется различение качеств, в ней уничтожается всякое суждение: собственно, это и превращает сенсацию в движущую силу катастрофической инволюции. В ужасе регрессивных диктатур современность, диалектический образ прогресса, завершается взрывом. Новое в его коллективном обличье, на которое уже в определенной мере, подобно громким барабанам у Вагнера, указывает журналистская черта в Бодлере, – это на самом деле внешняя жизнь, вываренная до состояния стимулирующего и парализующего наркотика: неслучайно По, Бодлер и Вагнер были натурами зависимыми. Новое становится чем-то сугубо злым лишь вследствие тоталитарной обработки, при которой сглаживается то самое напряженное отношение индивида к обществу, что некогда породило категорию нового. Сегодня реакция на новое – неважно, какого рода, лишь бы оно было достаточно архаично, – стала повсеместной, превратилась в вездесущий медиум ложного мимесиса. Разложение субъекта свершается вследствие того, что он вверяет себя вечно иному, вечно одинаковому. Оно высасывает из личности всё непоколебимое. То, над чем Бодлер был властен благодаря силе образности, переходит во власть безвольной увлеченности. Неверность и нетождественность – патологическая реакция на ситуацию – стимулируются новым, каковое уже перестало быть стимулом. Возможно, тем самым человечество объявляет о своем отказе от желания иметь детей, поскольку каждый человек волен пророчить наихудшее: ведь новое – это тайный образ всех нерожденных. Мальтус{369} – один из праотцев XIX столетия, и Бодлер небезосновательно восславлял бесплодность. Человечество, которое отчаялось в своем воспроизводстве, бессознательно обращает желание выжить в химеру неизвестного, однако химера эта подобна смерти. Она указывает на гибель того общественного устройства, которое, в сущности, более не нуждается в своих членах.