Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

73. Отклонение.

О распаде рабочего движения свидетельствует показной оптимизм его сторонников. Он, кажется, усиливается по мере неумолимой консолидации капиталистического мира. Зачинатели рабочего движения никогда не были уверены, что им гарантирован успех, и поэтому на протяжении всей жизни произносили в адрес рабочих организаций неприятные вещи. Сегодня, поскольку позиция противника и его власть над сознанием масс бесконечно усилились, попытка коренным образом изменить это сознание путем несогласия считается реакционной. Под подозрение попадает каждый, кто с критикой капитализма сочетает критику пролетариата, который лишь всё сильнее и сильнее отражает сами капиталистические тенденции развития. По обе стороны классовых границ негативное мышление не терпят. Мудрость кайзера Вильгельма – «Я не потерплю пессимистов!» – проникла в ряды тех, кого он намеревался разгромить. Тому, кто, к примеру, указывал на отсутствие всякого спонтанного сопротивления со стороны немецких рабочих, возражали в ответ: всё так меняется, что невозможно вынести какое-либо суждение; тому, мол, кто не находится там, на месте, среди несчастных немецких жертв воздушной войны – каковая эти жертвы весьма устраивала, пока была направлена против других наций, – следует вообще заткнуться, да и, кроме того, в Румынии и Югославии вот-вот начнется аграрная реформа. Чем призрачнее, однако, рационально обоснованные ожидания того, что тяготеющий над обществом рок удастся отвратить, тем с большим трепетом взывают к прежним богам: массам, солидарности, партии, классовой борьбе. В то время как ни одна идея из Критики политической экономии

{188}

более не прослеживается среди сторонников левого фланга, и в то время как их газеты, не задумываясь, ежедневно провозглашают тезисы, затмевающие всякий ревизионизм, но вовсе ничего не значащие и на следующий день по приказу заменяемые противоположными, те, кто верен линии партии, демонстрируют поистине музыкальный слух, как только речь заходит о малейшем неуважении к лозунгам, позаимствованным из теории. К ура-оптимизму присоединяется патриотизм международный. Лояльный человек обязан быть верным народу – неважно какому. Однако в догматическом понятии «народа» – в признании якобы существующей судьбы, связывающей отдельных людей, мерилом всякого поступка, – подспудно отрицается идея общества, эмансипировавшегося от природного принуждения.

Даже ура-оптимизм есть не что иное, как извращение посыла, некогда переживавшего лучшие дни: невозможности ждать. В уповании на развитие техники социальные изменения представали как непосредственно грядущие, как осязаемая возможность. К концепциям, привязанным к протяженным периодам времени, к оговоркам, к обстоятельным мерам по воспитанию населения относились с подозрением, полагая, что они отступают от цели, о которой заявляли. В ту пору в оптимизме, сопоставимом с презрением к смерти, выражалась автономная воля. От всего этого осталась одна оболочка, вера в мощь и величие организующего начала как такового, не предполагающая готовности к собственным действиям, даже, можно сказать, пропитанная разрушительной убежденностью в том, что хотя спонтанность уже и невозможна, но в конце концов Красная армия победит. Постоянный контроль за тем, чтобы каждый соглашался, что в конечном счете всё обойдется, заставляет подозревать во всех, кто этому не поддается, предателей и пораженцев. В сказках выбиравшиеся на поверхность жабы-жерлянки считались предвестниками большой удачи. Сегодня же, когда отказ от утопии так же схож с ее осуществлением, как Антихрист с Утешителем, «жаба» стала ругательным словом{189}

среди тех, кто сам находится внизу. Левый оптимизм вторит обманчивому буржуазному суеверию, согласно которому не стоит малевать черта на стене, а стоит мыслить позитивно. «Если кому не нравится этот мир, пусть поищет себе получше», – вот обиходное выражение социалистического реализма.