Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

Со счастьем дело обстоит так же, как с истиной: счастьем не обладают, в нем существуют. Да, счастье есть не что иное, как объятие, подобие укрытости в утробе матери. Однако именно поэтому ни один счастливый человек не может знать, что он счастлив. Чтобы лицезреть счастье, ему пришлось бы покинуть его пределы: он был бы как новорожденный. Тот, кто говорит, что счастлив, лжет, приманивая счастье, и грешит против него. Верен счастью лишь тот, кто говорит: «Я был счастлив». Единственное отношение нашего сознания к счастью – это отношение благодарности: оно и составляет его несравненное достоинство.

Ребенку, возвращающемуся с каникул, привычная квартира кажется новой, свежей, праздничной. Но в ней ведь ничего не переменилось с тех пор, как он отсюда уехал. Лишь то, что забыты обязанности, о которых обычно напоминает любой предмет мебели, каждое окно, каждая лампа, позволяет восстановить умиротворение субботнего дня, и на несколько минут ощущаешь себя как дома среди комнат, кладовок и коридора, которые знаешь наизусть, как дважды два, – чувство, которое на протяжении всей жизни поддерживает одна лишь ложь. Точно так же однажды и мир, почти неизменный, явится в ровном свете своего праздничного дня, более не подвластный закону труда, и возвращающемуся домой его обязанности предстанут легкими, как игра на каникулах.

С тех пор как нельзя больше срывать цветы, чтобы украсить ими возлюбленную, как жертву, искупаемую тем, что чрезмерное внимание к одной добровольно возлагает на себя ответственность за несправедливость по отношению ко всем другим, собирание цветов начало считаться дурным. Сорванные цветы пригодны разве что для того, чтобы увековечить преходящее, овеществить его. Но ничто так не отмечено порчей, как лишенный запаха букет, сам уничтожающий то напоминание о чувствах, которое в нем остается, именно тем, что консервирует его. Ускользающее мгновенье способно жить скорее в лепете забвения, на которое однажды падает луч и придает ему прежний блеск; кто желает обладать мгновеньем, тот уже потерял его. Пышный букет, который ребенок по приказу матери тащит домой, может проторчать за зеркалом, подобно искусственному букету лет шестьдесят тому назад, и в конце концов превратиться в жадно отщелкиваемый моментальный снимок из путешествия, на котором по пейзажу, точно мусор, рассыпаны те, кто его, по сути, не видел, уносящие в качестве воспоминания нечто, беспамятно канувшее в ничто. Однако тот, кто, охваченный страстью, посылает цветы, непроизвольно выберет те, что кажутся смертными.

Нашей жизнью мы обязаны различию между экономическим каркасом – поздним индустриализмом – и политическим фасадом. С позиций теоретической критики разница незначительна: к примеру, повсюду проявляется призрачный характер того, что называют общественным мнением, а примат экономики проявляется в реально принимаемых решениях. Тем не менее для бесчисленного множества отдельных людей тонкая и эфемерная оболочка представляет собой основу всего их существования. Как раз те, от мыслей и действий которых зависят изменения – единственно существенное, – обязаны своим наличным бытием несущественному, видимости – да даже тому, что по меркам общих законов исторического развития может показаться чистой случайностью. Однако не затрагивает ли это всей конструкции сущности и явления? Если мерить его мерками понятия, то индивидуальное и в самом деле стало таким же ничтожным, каким его, предвосхищая, видела еще гегелевская философия; однако sub specie individuationis[42], сама абсолютная контингентность, то отклоняющееся от нормы продолжение жизни, которое лишь терпят, и есть сущностное. Мир – это система ужаса, однако как раз поэтому тот, кто мыслит мир целиком как систему, оказывает ему слишком большую честь, ибо его объединяющий принцип – раздор, а примиряет мир лишь тем, что утверждает непримиримость всеобщего и особенного в чистом виде. Его сущность чудовищна

{186}, однако его иллюзия – та ложь, в силу которой мир продолжает существовать есть то, что замещает собой истину{187}

.