Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

74. Мамонт.

Несколько лет тому назад в американских газетах писали об обнаружении хорошо сохранившегося динозавра в штате Юта. Подчеркивали, что данный экземпляр явно пережил своих сородичей и на миллионы лет моложе, чем все особи, найденные до сих пор. Подобные новости, равно как и отвратительно смешная мода на Лохнесское чудовище или фильм о Кинг-Конге, являются коллективными проекциями монструозного тотального государства{190}

. К его ужасам готовятся посредством привыкания к образам гигантских чудовищ. Пребывающее в бессилии человечество в своей абсурдной склонности к принятию этих образов отчаянно пытается объять опытом то, что над всяким опытом насмехается. Однако представление о существующих поныне или вымерших всего за несколько миллионов лет до наших дней доисторических животных этим не исчерпывается. В надежде на то, что древнейшее существует и сейчас, коренится желание, чтобы животные твари пережили если не самого человека, то хотя бы несправедливость, с какой с ними обошлись люди, и чтобы они породили лучший род, которому это наконец удастся. Из той же надежды вышли и зоологические сады. Они устроены по образцу Ноева ковчега, ибо с тех пор, как они появились, буржуазия всё время ожидает всемирного потопа. Польза от зоопарков как от мест развлечения и поучения видится весьма сомнительным предлогом. Они суть аллегории того, что отдельный экземпляр или отдельная пара противостоит роковой участи, на которую обречен род как таковой. Поэтому чересчур обильно населенные зоопарки больших европейских городов предстают формой распада: больше, чем два слона, два жирафа, один бегемот – это уже плохо. Нет ничего хорошего и в парках животных по Хагенбеку (со рвами и без решеток){191}

 – в предательстве по отношению к ковчегу, ибо они симулируют спасение, которое обещает только Арарат. Они тем полнее отрицают тварную свободу, чем более невидимыми сохраняют ограды, при взгляде на которые могла бы зародиться тоска по широким просторам. В сравнении с пристойными зоосадами они выглядят так же, как ботанические сады в сравнении с оранжереями. Чем старательнее цивилизация содержит природу в чистоте и рассаживает ее, тем беспощаднее она ею овладевает. Она может себе позволить охватывать всё большее пространство и внутри этого ареала оставлять природу как бы нетронутой, в то время как в прежние времена отбор и обуздание отдельных экземпляров свидетельствовали о потребности разделаться с природой. Тигр, который без конца ходит туда-сюда в своей клетке, в своем безумии негативно отражает некоторую гуманность – в отличие от тигра, резвящегося за непреодолимым рвом. Обаяние старины, присущее Жизни животных

Брема, произрастает из того, что он описывает всех животных такими, какими они предстают за решетками зоологических садов, хотя при этом – и как раз потому что при этом – цитируются наделенные воображением исследователи и их сообщения о жизни в дикой природе. Однако то, что животное действительно страдает больше, находясь в клетке, чем при содержании в открытом вольере, то есть то, что метод Хагенбека действительно представляет собой прогрессирующую гуманность, говорит нам нечто о неизбежности тюрьмы. Тюрьма есть следствие истории. Зоологические сады в их аутентичном виде – производные колониального империализма XIX века. Они расцвели после освоения диких территорий в Африке и Внутренней Азии, которые платили символическую дань животными. Ценность этой дани измерялась ее экзотичностью и труднодосягаемостью. Развитие техники покончило с этим и ликвидировало экзотику. Выращенный на ферме лев столь же смирен, как лошадь, давно подчиненная контролю рождаемости. Однако тысячелетнее царство не наступило{192}. Природа может сохраниться только в иррациональности самой культуры, по углам и за стенами, к которым относятся также валы, башни и бастионы рассыпанных по городам зоологических садов. Рационализация культуры, открывая окна природе, тем самым полностью впитывает ее в себя и вместе с различием между природой и культурой устраняет и сам принцип культуры – возможность примирения.