Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

75. Холодный приют. Шубертовская романтика утраты иллюзий в цикле, выстроенном вокруг слов «Довольно грез мне / И снов манящих!», провидчески нарекла кладбище постоялым двором

{193}. Фата-моргана страны молочных рек и кисельных берегов охвачена мертвенным окоченением. Гости и хозяин – во власти злых чар. Гости торопятся. Они бы предпочли даже не снимать шляпу. Неудобные сиденья, поданный счет и моральное давление со стороны стоящих за ними людей принуждают их к тому, чтобы как можно быстрее покинуть место, которое к тому же словно в издевку называется «кафе». А хозяин заведения вместе со всеми своими сотрудниками и вовсе не хозяин – он лишь служащий. Возможно, упадок гостиничного дела следует отнести к тому времени, когда произошло разделение античного единства приюта и борделя, воспоминание о котором продолжает томиться в каждом взгляде на выставленную на всеобщее обозрение официантку и в каждом выдающем себя жесте горничных. Однако с тех пор, как из гостевого обслуживания, почетнейшей профессии в сфере услуг, изгнали последнюю неоднозначность, которая еще сохранилась в слове «услуги», всё стало совсем плохо. Средства уничтожают цель шаг за шагом, всякий раз с непреложными аргументами. Разделение труда – система автоматизированного произведения действий – приводит к тому, что никому нет дела до удобства клиента. Никто не способен прочесть по его лицу, чего бы он желал, ибо официант более не сведущ в предлагаемых блюдах, а если бы он сам клиенту что-то предложил, ему пришлось бы выслушать упрек в превышении собственной компетенции. Никто не торопится обслужить заждавшегося гостя, если обслуживающий его официант занят: забота об институции, полностью реализующаяся в тюрьме, предшествует – как в больнице – заботе о субъекте, которым управляют как объектом. То, что «ресторан» отделен от гостиницы враждебной пропастью, пустой оболочкой комнат, само собой разумеется, равно как и ограничение во времени, отпущенном на еду и на несносное room service[43]

, от которого сбегаешь в drugstore[44] – в такой магазинчик, за неприветливой стойкой которого продавец, жонглирующий глазуньей, хрустящим беконом и вафельными рожками для мороженого, со всей очевидностью предстает последним истинным гостеприимцем. Однако в гостинице даже портье в ответ на любой непредвиденный вопрос отмахивается от вас недовольным жестом, указывая на другую стойку, чаще всего закрытую. Возражение, что подобные речи предстают как брюзгливое laudatio temporis acti

[45], несостоятельно. Кто из нас не предпочел бы пражский отель «У голубой звезды»{194}

или «Австрийский двор» в Зальцбурге{195}, даже если в ванную комнату пришлось бы ходить через коридор и даже если бы больше не будило рано утром безотказно функционирующее центральное отопление? Чем ближе подбираешься к сфере непосредственного, телесного наличного бытия, тем сомнительнее предстает прогресс, пиррова победа фетишизированного производства. Порой этот прогресс ужасает самого себя и пытается вновь свести воедино, пусть и символически, расчетливо разделенные трудовые функции. При этом возникают такие персонажи, как hostess – синтетическая хозяйка. Как она в действительности ни о чем не заботится, не связывает воедино никаким реальным участием разделенные и постылые виды деятельности, а ограничивается ничего не стоящим жестом приветствия и иногда – контролем за служащими, так она и выглядит: миловидная, но недовольная, стройная и, как палка, прямая, натужно моложавая блеклая женщина. Ее истинная роль – следить за тем, чтобы входящему гостю нельзя было бы даже самостоятельно выбрать столик, за которым над ним учинится обслуживание. Ее привлекательность – обратная сторона собственного достоинства вышибалы.