Модэ

Я помню все, что случилось в ту секунду: Специалист выругался матом, пряча тетрадь в заплечную сумку. Музыкант втянул кривые ноги под брезент и невозмутимо закурил, Кузьмич тайком опрокинул в себя немножко неразбавленной отравы с самого донышка, кто-то толкнул кого-то, кто-то брехнул беззлобно, и накатилось темное, большое. А потом… потом над нашими головами затрещала связка петард и ударил косой ливень с градом. Градины дырявили брезент, прошивали флотские куртки насквозь, вместе с войлочным подкладом, и оставляли на коже синие знаки.

Дожди шли часто. Не было дня, чтобы не случилось ливня с грозой и градом. Особенно страдал от этого лагерь – ветер срывал палатки, тащил их вместе с людьми и со всеми пожитками к обрыву, в реку, словно хотел утопить, смолоть о камни в бурной воде. Дождь не любили, его проклинали, но еще хуже дождя были молнии – сырая и долгая долина, окруженная скалами, была для них самым подходящим руслом, и они мчались по ней, словно горный поток, с огнем и треском расщепляя кедры, облизывая камни и мох невидимыми языками.

Все имеет свою меру. Гроза накатила вдруг и, быстро отвоевавшись, унеслась прочь. Вот в небе уже разверзлась голубая пустота, потемневшая от испарений, радуга уперлась в реку разноцветным рогом, земля забрала всю воду, и сделалось хорошо. Специалист растирал исхлестанные руки и тихонько чертыхался. Этнограф стащил футболку, подставив солнцу широкую черную спину. Музыкант отряхнул с колен пепел, важно выпрямился, походил взад-вперед, разминая руки, и вдруг, подмигнув мне, пошел колесом, как мальчишка.

– Схожу до ветру на бережок, – крякнул Кузьмич.

Я и не взглянул на него. Меня больше занимали горячие ноздреватые камни, на которых можно было растянуться и всласть подремать. Они были с соседнего кургана. Сезон закончился, времени не хватило на этот небольшой холмик. Мы лишь выпололи всю траву и открыли поваленную гранитную стелу и часть оградки. На стеле я и растянул свой усталый позвоночник, продолжая одним глазом наблюдать за археологами.

– Сегодня утром во-о-от такого поймал, – Специалист изобразил добычу жестом бывалого рыбака.

– Гадость какая, – скривился Музыкант.

– Я на него гляжу, значит, а он уже приподнимается, – вещал Специалист возбужденно. – Вижу: драться хочет. А ведь знаю, что он дурак, он от драки никогда не уходит. Да ведь и я не ухожу. Ну, я его быстренько ломом-то прижал…

– Не могу слушать, – застонал Музыкант. Он боялся змей.

– Зачем их ловить? – произнес Этнограф. – Это их земля. Они живут в ней. А мы приходим, топчем их, убиваем…

– Лучше бы их совсем не было, – Музыкант надвинул на глаза козырек кепки и тут же задремал.

Специалист ловил щитомордников. Он ел их сырыми – еще бьющееся змеиное сердце глотал целиком и запивал неразведенным спиртом. Как мальчишка, он верил, что, стоит змеиному сердцу замереть, оно тут же наполнится ядом.

Я слушал одним ухом, по ниточке расплетая разговоры. Говорили о важном: о работе, о женщинах. Ленивая, чинная беседа взрослых мужчин. В ней я скоро запутался и увяз. Нити были липкими, сделалось душно. Но потом я услышал голос Специалиста и молчание Музыканта – особое сочетание звука и тишины, которое не могло проскользнуть мимо моего слуха. Я сразу отсеял его и уже не слышал ничего другого.

– Лет пять назад он исчез из мира, – вещал Специалист. – Он был сумасшедший. Паранойя. Боялся, что его сфотографируют – пьяного, невменяемого, – обнародуют, опозорят. Боялся, что соседи убьют, думал, что слышит их через электрическую розетку. Весной лечился. Много пил летом. Отборнейшие яды. На другой год лечился снова.

– Его трояр сгубил, – нервно вставил Кузьмич. – Какая еще паранойя? Он нормальный был. Вот кабы не трояр!

– Молчал бы. Сам же и хлестал с ним эту отраву, – фыркнул Специалист.

Кузьмич обиженно выругался.

Разговор сразу замяли. Наступило неловкое молчание. Я стиснул зубы в бессильной ярости. Мои поиски продолжались уже три месяца. То есть я не искал, а просто ждал, когда приспособится мое зрение. То, что мне было нужно, всегда находилось у меня перед глазами, скрытое мутной калькой. Я точно знаю, на что это похоже: в школе я посещал астрономический кружок при городском планетарии, иногда работники планетария выносили во двор свое главное сокровище – телескоп-рефлектор ТАЛ-120. Телескоп стоял на черной трехпалой ноге, задрав к небу белый тубус. Мы наводили объектив на Луну и звездные скопления, и в этом занятии, конечно, не было никакого научного интереса. Мы смотрели на далекие и мертвые миры из одного только мальчишеского любопытства. В этот телескоп, прижав бровью окуляр, я впервые увидел Юпитер. Он был похож на затертый пятак – бледный и мылкий в толще земной атмосферы. Тогда я узнал, что нетренированный глаз не может ничего рассмотреть на Юпитере. Нужны месяцы наблюдений, чтобы стали различимы оспинка Большого красного пятна и тонкие разводы жира – полосы исполинских бурь и штормов, бушевавших в атмосфере планеты.