Модэ

Теперь у Ашпокая был Рахша. Но нет в том никакой радости. Прежде Ашпокай не раз представлял себя верхом на коне-великане, но все это были пустые мечты. Он и не задумывался о том, что получить Рахшу может одним-единственным способом – если не станет Михры, если он пропадет совсем. Умри Михра, воздвигни ему соплеменники курган, Рахша сошел бы в него вслед за своим хозяином. Люди верили, что конь в посмертье обретает крылья и переносит своего всадника над радужным мостом.

Но Михра не умер. Он пропал.

Мальчики перешептывались между собой и посматривали в сторону Ашпокая, но он, кажется, не обращал на них внимания.

– До чего дурно пахнет, – ворчал Соша, не глядя на товарищей. – Куда же Михра пропал?

Молчание. Но Соша и не ждал ответа, он просто лег на твердую, жилистую шею лошади и прикрыл глаза. Все знали: без Михры они больше не степное войско, а просто сироты – бесприютные, невесомые, как пыль.

Галдело в небе воронье, где-то скрипели несмазанные колеса, тихо чертыхался Инисмей. Он дурно ухаживал за конем, оттого и запаршивел сам. Ашпокай старался не смотреть на гнусную его голову и остро торчащий кадык. Все в этом парне злило его теперь – Инисмей был трус, он бросил в бою Сошу.

Оттого не разговаривал теперь со своим приятелем Соша, и Инисмей на Сошу не смотрел – стыдился его бока, пунцового, как львиный зев, в центре – мертво-лилового, с круглыми красными пятнышками по краям.

На каждом привале их встречали новые лица – озлобленные, растерянные, они сменялись, не оставляя в памяти ничего. Люди попадались, впрочем, разные: от одних костров ребят гнали, у других делили с ними последнюю еду. Ашпокай не запоминал ничего, он вообще потерял способность запоминать и думал только о Михре. Лишь одна фраза, услышанная на первом привале, задержалась в его голове: «Все теперь идут в горы…»

Горы… Не от хорошей жизни люди уходили туда. Только нищету и голод уносили они на высокие холодные перевалы. В горах жили бедные семьи: бывало, одного за другим хоронили шестерых.

Горцев Ашпокай видел на весеннем торгу – лица черные, затверделые, как древесная кора, поникшие плечи, костлявые груди выступали из-под распахнутых кафтанов. Были и богатые всадники – на плечах ирбисовые шкуры, панцири шиты бараньей лопаткой. Перед ними горцы-пастухи снимали шапки, и был у них при этом такой трусливый, забитый вид, что Ашпокай отворачивался.

Теперь он смотрел по сторонам и думал, что весь степной народ, наверное, загонят в горы и все они со временем сгинут на далеких холодных перевалах. Они и сейчас пропадали, его соплеменники, – ветер разметал их по равнине во все стороны, все меньше маячило рядом бурых спин, их размывал дождь, они таяли в мутной, серой дали.

Волчата ослабли. Волосы на их головах пошли клоками, на серой коже высыпали мелкие язвочки. Один мальчик – самый маленький – дышал теперь шумно, нездорово. Голова его, страшно тяжелая, болталась на тонкой шее, клонилась то на одно плечо, то на другое. Волчонок плелся в самом хвосте на своей лошаденке. Ашпокай думал, что он, наверное, умрет, коли нет рядом мудрых сморщенных старух, знающих, как унимать хвори и заговаривать лихорадку. «Если умрет, я сам не смогу жить», – решил про себя Ашпокай, и соленое, комковатое снова задвигалось в горле.

Все шли в горы теперь. Туда вели следы копыт и тени костров. И волчата плелись туда же, только потому, что некуда им было идти и не было Михры, который растолковал бы, что к чему.

Через несколько дней на берегу озера они наткнулись на большое разоренное кочевье: шатры были разметаны по земле, тут и там виднелись следы – лошадиные, овечьи, коровьи. Здесь прошло не одно стадо, все было уничтожено и растоптано. На каменистом выступе лежало голое тощее тело, привязанное за волосы, за руки и ноги к деревянным кольям. Сотворив охранный знак, Ашпокай взглянул на лицо мертвеца и вздрогнул – это был сам паралат.

– Кто-то разграбил царскую стоянку, – объявил Ашпокай остальным, – а потом осквернил тело паралата. Разбойники могут быть где-то здесь, смотрите по сторонам.

Мальчишки просто не знали, что им сделать теперь, как поступить с телом. Потому они просто проехали мимо мертвого царя, опустив головы и сняв шапки.

Они шли всё дальше – к темным от леса холмам, прочь из степи. В темной ложбине, укрытой от посторонних глаз густым кустарником, они остановились на ночлег и развели огонь. По ночам было еще прохладно, младшие сидели на земле, стучали зубами и жались к костру, старшие договорились по очереди сторожить стоянку. Первым был Атья.

Ашпокай решил спать верхом. Он прижался щекой к жесткой стриженой гриве Дива и задремал. Сквозь сон он еще различал встревоженное дыхание Рахши. Конь-великан тянул поводья и рвался к хозяину своему. Вдруг кто-то ударил Ашпокая в бок. Он отмахнулся спросонья и увидел испуганного Атью.

– Там… я видел… паралата!

– Что? Что такое?

– Паралат, живой, на коне… – Атья не договорил, из темноты выступили какие-то фигуры. Среди них – не мерещится ли? – была одна, сутулая, в остроконечном колпаке, как…

– Паралат! – закричали в голос Инисмей и Соша.