Модэ

Мои нынешние наблюдения были иного характера, и смотрел я не в черную небесную твердь, а вокруг себя, но моей пытливости и въедливости позавидовал бы любой астроном.

Тепло могильного камня усыпляло. Глаза сами закрывались. В распаренном после дождя воздухе дремота ощущалась вязкой паутиной, протянутой от лба к кончику носа.

Мне представилась странная, никогда не виденная вживую картина: осенняя жара, моленная старообрядцев, молодой человек возле одной из стен. Он водит кистью по сырой штукатурке – пишет святого по древнему канону: золотистая катафракта, нежно-голубые ризы и жилистая песья голова.

«Как напишем Христофора, будет много разговора», – пропевает Иконописец и хитро подмигивает мне.

Я больше не слушал пустых разговоров археологов. Меня занимал только Иконописец. Я почти вспомнил что-то важное, что-то, о чем молчали мои воображение и память.

Но вдруг переменился ветер, воздух задрожал, как старый жестяной лист. Паутина натянулась и лопнула, ударив в виски нудным звоном. Исчез Иконописец, все исчезло. Остался лишь звон…

– Сюда! Сюда идите! – кричал Кузьмич. Он бежал, смешно размахивая суставчатыми лапами, будто паук, которого травят горящей спичкой. – Там! Быстрее!

Крик, хрип, ржание прокатилось со стороны реки. Страшное что-то творилось там, где терраса обрывалась в узкую полоску берега.

Мы все побежали – и археологи, и волонтеры. Кузьмич показывал дорогу.

«Кобылка… перепугалась, в реку ее понесло… утонет сейчас, ведь утонет. Серегина кобылка».

Некоторое время я не мог видеть реку, но слышал ее неумолимый гул и повторявшиеся снова и снова раскаты лошадиного ржания.

Я застал последние секунды борьбы. Я едва разглядел саму лошадь в голубом и зеленом потоке плеса. На секунду показалась над водой длинная черная морда, раздался всплеск, большое темное тело перевернулось, задралось кверху копыто, и все исчезло в грохочущей пене.

А потом остался только мерный шум и несколько растерянных людей на замшелых камнях. В воде больше не было того темного, большого, сильного, не было его на скалах, не было на порогах. Мы смотрели за скалы, туда, где река делала поворот и шла тише, вглядывались в ледяную зелень, надеясь увидеть над волнами мокрую черную гриву, но она не появилась.

– На глубину затащило, – прошипел Кузьмич почти удовлетворенно. – Там за плесами яма метра три…

Раздался посвист. Мы разом задрали головы: над каменным гребнем стоял Серега, молодой теленгит. Я знал его – он приводил к нашим раскопам редких туристов.

– Всё? – только спросил он, увидев нас.

– Всё, – отозвался Кузьмич. – Нет кобылки.

– Твою мать, – Серега сплюнул, спустился к нам, сел на гранитную «щетку»[3] и закурил. Он был беден, одевал свое тонкое жилистое тело в старый ватник и не курил ничего, кроме «Беломора», – настоящий сын своей земли.

Влетит лошадка Сереге в копеечку. Хозяин его не пощадит, хотя и уважает. Он будет с ним жесток, как сам Серега был жесток с лайками: обычно, если собака дурно себя вела, он ставил ее передними лапами на шаткую колоду и привязывал за шею к тугой и хлесткой ветке. Собака заходилась лаем, передние лапы ее царапали колоду, но она стояла навытяжку, так только, как позволяла вертикально натянутая веревка. Серега сидел рядом и наблюдал за ней, пока ему не начинало казаться, что наказания достаточно и лайка усвоила урок.

Он сдавленно матерился теперь – по-русски и по-алтайски. Наверное, чувствовал уже на шее резкую петлю.

Постепенно разошлись. Теленгит убрался восвояси. Остались только мы с Музыкантом. Еще долго мы сидели на гранитной «щетке», свесив ноги над ревущим потоком. Я посмотрел на свои пальцы, на тонкие полумесяцы грязи под ногтями. Музыкант, поддавшись какой-то общей со мной мысли, сделал то же самое. Под ногтями у него были серпики жирной земли. Наши руки, такие разные прежде, сделались похожи. Пальцы огрубели, мозоли стали белыми от едкой извести.

– Знаешь что… – произнес он. – Знаешь что? А тебе не кажется, что нас самих уже не раз откапывали?

Я не нашелся, что ответить ему.

7

Минуло несколько несколько дней, и молодые волки снова собрались вместе. Только не было Михры. Только Соша, крепко битый, хватался то и дело за пунцовый бок. Но они были все теперь в одной стае – и волки, и волчата, все верхом – даже Атья как-то вернул себе тура.

С утра до ночи моросил дождь. Где-то на горизонте ходили густые мутные завесы. Низины были завалены неподвижными, закостеневшими телами, в небе роилось воронье, но молодые волки не замечали ничего вокруг. Они просто ехали за битым войском по осклизлым, холодным следам. Над землей поднимался приторный дух. Впереди было все одно – спины в бурых плащах, понурые, всклокоченные головы да грязные конские крупы.